Это же кощунство! Это же бласфемия. Это же, это же ...
Он не находил слова, которое могло бы исчерпать и воплотить глубину его отчаяния. Ему не хватало ни языка, ни вздоха. Он задыхался. Он стонал, страдая, в муках, сознательный своего бессилия.
Он повторялся. Он вспоминал об одном и том же снова и снова. Он возвращался снова к уже сказанному. Он произнес длинную речь, в которой восхвалял художественное значение варяжской церкви как архитектурного памятника, Линниковои творчества и, в частности, его мозаик.
- Мозаики киевской Софии XI-XII вв. и мозаики Ленника - это две конечные звенья, сталкиваются, как начало и конец, они определяют совершенную совершенство нашего национального искусства в последнее тысячелетие.
Он звал действовать.
- Мы не смеем быть равнодушны. Мы несем ответственность перед вечностью!
Станислав Бирський, сидевший в кресле, закинув ногу на ногу, и спухав Гуля, с холодной свежестью сводит вверх свою узкую голову, перечеркнутую белой линией прямого пробора, и с подчеркнутым спокойствием, так контрастирует с Гулевою беспорядочной замешательство, заявляет:
- Но вы, уважаемый товарищ, забыли о том, что существует также еще другой проекты. Вы о нем почему-то не вспоминаете, хотя именно он, может, заслуживает в данном случае на наибольшее внимание с нашей стороны.
Возможно, экзальтированность Гулева его забавляла, и он хотел подлить масла в огонь. Возможно, это он сделал с расчетом, чтобы привлечь внимание на себя.
Огонь вспыхнул. Сухая трава занимается в минуту. Гуля взрывается.
- Конечно существующей - с ударением говорит Гуля, вернувшись в Бирського, бросившего память. Тогда Гуля оборачивается ко мне и в гневном раздражение говорит:
-Представьте, Ростислав Михайлович, представьте только себе: не исключена возможность, что гениальную произведение Линник и вовсе перестанет существовать, что его уничтожат, обратили в груду развалин, с землей сравняют.
Гуля сжимает кулаки. Он краснеет, лицо наливается кровью. Он спрашивает. Он разве что не подпрыгивает, этот коротенький, кургузий Гуля.
- Существует Проект, - говорит он, - на всей территории над Днепром от земской больницы до кладбища снять все дома, что там стоят, и взамен построить на всей этой площади один огромный -комбинат. А Варяжские церковь снести, с Линником покончить.
Голос его дрожит и срывается. Выставив вперед свое кругленькое тучное брюшко, он воробышек наскокуе с одного на другого из присутствующих. В комнате горячо и душно. Он вспотел, воротничок сдвинулся ему набок, рубашка между жилетом и брюками висмикнулася, и он, заметив это, тут же торопливо, наугад засовывал ее рукой во ремешок.
- Этого, - кричал он, - нельзя допустить. Нельзя! Мы должны вмешаться в это дело. Это наш моральный долг.
Он звал к бою. Он требовал соревноваться. А тогда охвачен сомнением, удастся достичь чего? ... поддаваясь чувству безнадежности, он вдруг изменился. Он побледнел, бледный, в отчаянии, сжимая руки и ломая похолодевшие пальцы, он бегал по комнате.
Он никогда не мог сдержать себя в проявлении своих чувств, этот Гуля. Не считая ни на кого, он бегал по комнате взад и вперед, в какой мере можно было делать это в комнате, где собралось столько народу. Он больше не верил в победу. Его трясло, как в лиxоманци Он ломал себе пальцы в горе при мысли, что может произойти с этой каменный, связанной с именем Ленника.
Мне не довелось встретить в своей жизни никакого пророка. Я не знаю, какие были пророки, которые они носили воротнички и галстуки, а может, и вовсе они их не носили, или висмикувалася в них рубашка из-под жилетки и или подпрыгивали они воробышка, когда волновались и в ентузиястичному захвате произносили гневные свои речи, и было ли у кого из них веснушки на кончике ошпаренный весенним солнцем носа. Этого я не знаю. Но я не сомневаюсь, что у Ивана Васильевича Гуле было нечто от неистовой излишества пророка.
Разумеется, каждое такое утверждение требует определенных ограничений, сокрытие некоторых перспективных традиций, мол, одно дело скромный уполномоченный Комитета охраны памятников, совсем другое - босоногий и бородатый Иеремия или Иезекииль ... Но есть мера для духа? ..
Духовная ревность доходила у Гули высшей мере. Она достигала последней черты конечно человеческого, переступала через границу. Эта ревность доходила в нем до самоотрицания, я готов сказать: к отрицанию загальновластивого человеку.
В пророков на улице бросали камни. В Гуля, когда он шел по улице, никто камнями не бросал, и никто постовой милиционер не допустил бы этого, но Гулина неистовство, его избыточность в чувствах, поведении, поступках вызвала в одних улыбку, у других удивление.
Он страдал.
Угнетенный сознанием своей ответственности перед человечеством, перед историей, перед Комитетом охраны памятников старины. Перед человечеством, которое интересуется и ценит искусство, ибо человечество, к искусству было безразлично, он вряд ли считал хоть и наименьшей степени.
Станислав Бирський поднялся со своего места в глубоком кресле, где он сидел, закинув ногу на ногу.
Наши жизненные пути скрещивались, и я его встречал несколько раз на конференциях и совещаниях то в Харькове, то в Москве. Человек расчетов и конъюнктуры, что вносил нетерпеливость и настойчивость в достижении своей заранее намеченной цели, Лермонтовский Печорин в новом перевоплощении. Звериную злобой и гибкую ходу он соединял с Удан наружу безразличие. Он был непоколебимо уверен в себе, уверен в своей необходимости для истории. Собственно иначе: истории для него. Он не отличал себя и истории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62