Чувство радости приносит спокойствие, а это самое важное для человека.
Говорить о спокойствии и гармонии в первые годы революции можно было разве из желания эпатировать. Но факт остается фактом: местная городская картинная галерея обязана своим сохранением и дальнейшим своим расцветом исключительно его настойчивости и неусыпный энергии. Он собирал для нее экспонаты в городе по домам, что их бросили владельцы судьбы, ездил по селам, разыскивая у крестьян лежащее имущество из барских имений и экономии. Спасал то, что можно было еще спасти.
И это он делал в те бурные и мутные годы, в страшные сокрушительные годы, когда все связи распались и все, что до было абсолютным, стало необязательным. Случай руководил жизнью. Судьба человека, а тем более судьба человеческих произведений весила на весах общественного бытия минимум. Где проходила неведомая, фантастическая линия, отделявшая то, что было и что перестало быть, от того, что должно было родиться и чего еще не было ... Люди жили вне современности, в декретовану будущем.
В большом и прежде сытом городе нечего было есть, крошки хлеба! Люди пухли от голода и молча покорно умирали. Когда у одного, случайно наелся вареников, произошел заворот кишок, он сказал перехристившись, перед тем как умереть: «Слава Богу, хоть умираю, наевшись»
И в эти смутные, полные отчаяния времена Арсений Петрович, ослабела, худой, голодный, как и все, пошатываясь от усталости и истощения, раз и дело останавливаясь, тянул с напряжением за собой тележки, нагруженного картинами, мебелью, книгами и рукописями. Он свозил в Музей вещи из частных собраний, коллекции и хлам, покинуты имущество, все, что попадалось под руку и что могло впоследствии иметь ценность экспоната или пригодиться лишь в мусорку.
Вдоль улицы стреляли из пулемета, Арсений Петрович бросал тележки и, пригибаясь, бежал в подворотни, чтобы спрятаться. После стрельба затихала, он снова брался за перекладину оглобель и тянул тележки дальше.
Как и другие, он привык, что война стала повседневной подробностью будничной жизни. Город обернулось в фронт. Он делал свое дело в Музее, как и писал стихи, по тем же мотивам, послушный своему внутреннему призванию.
Власти в этом степном городе, открытом для всех ветров мира, менялись с калейдоскопической пестротой. Они чередовались с такой же почти естественной необходимостью, как приливы и одливы на океане. В короткий срок, выделенный для любой власти, ее носители действовали поспешно и неумолимо. Они действовали с жестокой одчайдушнистю конквистадоров, завоевателей впервые открытого еще неизведанного континента.
Никто не мог бы сказать, как долго продержится данная власть в городе. При каждой очередной смене власти Арсений Петрович бросал собственный дом, оставлял жену, собственное имущество, все, что имел, и переходил жить в Музей. Музей был важнее всего. Он нес ответственность за Музей. Перед кем? Ни перед кем, только перед самим собой.
Сутками, иногда неделями он оставался безвыходно в неотапливаемом помещении Музея он стерег несформировавшимся комнаты и беспорядочно накопленные в них вещи.
И когда с грохотом и руганью в дверях Музея появлялась грозная фигура воина, увешанного гранатами и оружием, полусумасшедшего от расстрела, водки, истощение, тифозной горячки, абсолютности втиленои им власти, Арсений Петрович умел обращаться с достоинством и сохранять спокойствие.
Они стояли друг против друга. Человек в измятой, сожжены и простреленный серой шинели, в красных или зеленых галифе, сшитых из бархатной портьеры, содрать в борделе или ресторане, и он - поэт, директор Музея, партикулярные человек в черном пальто с каракулевым воротником, туго подпоясанный поясом. Они смотрели друг на друга. Мгновение при таких обстоятельствах весила все. В эту минуту решалась судьба человека: быть или не быть.
То, что Арсений Петрович чувствовал в такой момент, это не был страх. Это было нечто другое, какое физиологическое восприятие пустоты, ощущение тошноты, как это бывает на море, когда корабль, снесенный вверх, вдруг срывается в пропасть.
Арсений Петрович не боялся, когда его пугали, не терялся, когда ему угрожали. Наконец в том рухляди, что заполнял зале, не было ничего, что могло бы до чего пригодиться человеку с ружьем. Чаще всего дело сходила в споры по поводу какой-либо чашки. Сосуды, по которой можно было пить. Арсений Петрович шел на уступки. Он предлагал собственный, принесенный из дома эмалированную кружку, чтобы сохранить для Музея севрского чашку, хотя, конечно, в то время эмалированную кружку, из каждого взгляда, был далеко ценнее дорогой сакс и Севр.
Люди расходились в глубоком удовлетворении друг от друга. Теперь они были друзья и воин, доставая из кармана буханку хлеба, разламывал пополам, чтобы поделиться с человеком, которого он перед этим угрожал убить.
Каждая новая власть, появляясь в городе, объявляла предыдущую разрушительной и варварской. Она обвиняла его в голоде, насилии, расстрелах, терроре, пренебрежении к людям и тирании.
Тюрьму освобождали от узников во имя гуманности и справедливости и чтобы очистить так нужно место для новых заключенных.
И ради тех же высоких и священным идеалам человечности, в последний момент перед тем, как покинуть город, когда пушки противника уже били по городу от Амура или Чоколовки и пулеметы одгавкувались где-нибудь на Мандрикивци, начинали уничтожать все, людей, пищевые запасы, культурные ценности , мосты, електривню, водопровод, склепы амуниции, фабричные варстаты. Ничто не должно было добраться врагу, который шел из-за Днепра или от степи и нес за собой руину, проклятия и смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62