Сквозь поток толпы ко мне пробирался Арсений Петрович Витвицкий. Его гиератично пышная борода у трижды повторен поцелуе коснулась моей груди. Я жал кому руки, кто передавал мне цветы. Я проходил сквозь амфиладу неизвестных мне лиц. Парада приветствий напоминала мне, что я на юге.
Я чувствовал себя растроганным.
На площади перед дворца я сделал несколько шагов по направлению к трамваю, но меня уже вели в машину, и Гуля, стоя на ступеньке машины, размахивал моим чемоданчиком, как флагом.
В лучшем из отелей для меня был заказан большой комфортабельный номер. Все выглядело весьма импозантно. Найбипьшу ревность проявлял Иван Васильевич Гуля, меня не было о чем беспокоиться. Он заботился обо всем. Он не отходил от меня. Он оставался в номере, когда я принимал ванну. Он сидел рядом со мной, когда я обедал. Он сопровождал меня во время прогулки, когда после обеда я пошел пройтись по городу.
Гуля! .. Он всегда горел и кипятился, этот экспансивный, взволнован, возбужден, небольшой человечек, огрядненький и с брюшком. Он был мой ученик по Художественном института. Теперь он работал в Музее в должности научного работника и одновременно, по совместительству исполнял обязанности важного Комитета охраны памятников. Он нравился мне своей почти детской искренностью и наивной непосредственностью, своим энтузиазм, той острой и бурной експансивнистю, с которой он реагировал на все, что его касалось непосредственно и что его часто никак не касалось и к нему не имело, собственно, никакого отношения. Односиты письма на почту. Направлять электричество. Подстригать кусты туи в палисаднике перед домом Музея. Вмешаться в то, как дворник метет пешеходы.
Это было бы даже хорошо, эта возвышенная его уязвимость, эта ежеминутная его готовность реагировать на все вокруг, что касалось и не касалось его, если бы при этом ему не хватало двух нелишним для каждого человека качеств: некоторой уравновешенности и хоть малейшей здибности сдерживать себя! .. Для него не существовало оттенков, нюансов, переходных цветов, посредственных звеньев, соединявшие бы крайности.
Он мыслил противоположностями: ночь - день, тьма - свет, добро и зло, белое и черное, да или нет. То, что лежало между ними, не контрастировало, возникало из сочетания противоположностей, для него не существовало. Все это он или не воспринимал вовсе, либо отбрасывал с презрительной презрением.
Вместо сполучуваты, он разъединявший. Он не стремился примирять то. Мира не существовало для него. В руке он держал обнаженное лезвие меча, всегда готов вступить в поединок с противником.
Он способен был воспринимать лишь непреклонны истины, величественные, громоздкие, тяжелые, прольется рукою из чугуна, высеченные из гранита, истины - памятники, истины - монументы, надгробия над истиной. Истины, устоявшиеся и признанные с меморияльною доской, прибитой к их фасаде Лишь золотолитерний надпись на фронтоне доказывал ему, что эта истина заслуживает уважения.
Добиваясь получить от собеседника ответ на вопрос, который его интересовал, он требовал, чтобы ему дали категорический ответ. Каждая другой ответ его не удовлетворяла. Он не предполагал, чтобы между «да» и «нет», между черным и белым, противоположностью доброго и злого могли быть какие цвета, стоимости, достойные уважения. Как червя он раздавливал с отвращением шаткое и непостоянно. Таков был он и в отношении к людям. Людей он распределял на две категории: добрых ангелов и злых демонов. Первые сходили с неба, другие были уполномоченные ада. Гуля или восхищался человеком и тогда провозглашал ее вместилищем всех и всяческих добродетелей, или относился к человеку негативно и тогда вращался на ее непримиримого врага. Он легко возбуждался и быстро доходил до исступления. Ярясь, он не знал путей к согласию. Он плямував противника, хай его приписывал ему якнайогидниши недостатки, худшие намерения против целого человечества вообще и против себя лично в частности.
Или способный он был держаться умеренно, обращаться ласково и спокойно, разговаривать без экзальтации? Пожалуй, нет! .. Я имел возможность видеть его только в двух положениях: либо полный негодования и гнева, или захвачен человеком, вещью, произведением искусства, делом.
В сантиментальному и чутко настроении он начинал деклямуваты, тогда он говорил не как широко распевал. Смущенный, он говорил отрывистыми фразами, бросал отдельные слова, выкрикивал.
На посетитель музея, когда он, в роли экскурсовода, водил их по экспозиционных залях, показывая картины, мебель, фарфор, и длинная палочка служила при этом за шпагу, он производил чрезвычайное впечатление. Острая пища, переперчений гуляш по-венгерски, рассчитанный на любителя, подымались посетитель, чтобы они имели то отведать.
Его экспрессия, драматичность его изложения потрясали посетитель. Каждый стул, шкафчик, терракотовая статуэтка, эскиз ландшафту, фотография кобзаря вращались в событие, в повод для восторгов или взрыва гнева. То, как он двигался и говорил, каждое движение и каждое слово напоминали пафосного и торжественный обряд, на выход короля-солнце, многоцветную театральный спектакль, отрывок из древнегреческой трагедии в камерном исполнении.
Картины, фарфора, мебель служили декорации. На их фоне выступал Гуля. Этот был в центре. Все остальное было лишь приложением, аксессуарами, которые лучше и яснее позволяли его видеть. Чтобы оставаться до конца самим собой, Гули хватало разве еще двух вещей, котурны и театральной трагической маски.
После осмотра, закончив водить посетитель по залях Музея, он стоял, опираясь на палочку, бледный и изможденный, отбрасывая со лба пряди черных волос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62