В условном пространстве комнаты появилась, создавалась музыка. Музыка была чрезмерная, Чувство было чрезмерное. Напряженность ярости вращалась в абстракцию. Реальное было уничтожено. Физически невозможно становилось возможным метафизически.
Я погрузился в звуки. Я растворился в звуках. Мир превратился в музыку. Была музыка, была музыкальная, слуховая абстракция мира. Мир и она, эта женщина, восприняты и воплощены в музыке.
Она сидела теперь возле стола, где на белом поле скатерти пламенела цветок. Она слушала. Ее руки лежали на столе. Кончиками пальцев она касалась бокал с тюльпаном. Лицо ее побледнело. Вся она казалась отсутствовать.
В этот момент в комнату ворвался ветер. Вихрем понесся по проживанию, дрогнули стенки дома. По целому дому застучали окна, загрохотали двери, зазвенели стекла. Где послышался брякит разбитого стекла. Снялись вопли испуганных детей и крики женщин:
- Закрывайте окна! Закрывайте окна!
В комнате сразу стало темно.
- Грозы не будет! Ветер разгонит тучи! - Говорю я.
- Я сейчас! - Крикнула она и побежала закрывать окна.
Она вернулась. Я сказал ей:
- Это опасная музыка! Если бы я был женат, я бы запретил своей жене слушать это произведение!
Она рассмеялась и сказала:
- Играйте!
Голос был резко и вместе с тем нетерпением. Как приказ и одновременно как мольбы она просила пощады. Кто знает, владела она собой?
Я играл. Я играл наиболее напряженной, наиболее экстатические часть симфонии, именно ту, которая определила собой название целого произведения. Пылала возвышенная страсть. Раскрылись лепестки цветка. Пламя огня стало белым.
Она стояла около пиянина, ее лицо было совсем близко от меня. Лицо ее стало бледным, как известь, как маска, и окрашенные губы, пересохшие от жажды, дрожали.
Она вполне отдалась чувству музыки. Она слушала музыку, и это она слушала себя, потому музыка была ней и не было музыки вне ее. Она была музыкой. За ней я узнал музыку, из музыки я узнал ее.
Ночным бабочкой дрожали закрытые веки. Розовели щеки. Распахнулась губы. Я поцеловал ее. Она не оттолкнула меня. Или освидомлювала она, что это был я?
... Ветер развеял тучи. Вновь прояснилось в комнатах. Солнечный день прозрачно светился, и только синева неба стала еще гуще.
- Надо открыть окна! - Сказала она и, притянув мою голову, поцеловала меня. Тогда встала и ушла.
Она ушла. Я думал о горький, полынно привкус, что я его ощутил в ее поцелуе. Или это мне только показалось и в ее поцелуе не было ничего, кроме ненасыщенной хотения желания, как и музыка, не имеет ни конца, ни начала.
Она отворила окна и двери на балкон. Сквозь открытую дверь и окна в комнату широким потоком лилось солнечный свет. В голубой мути солнечных лучей плыли и крутились пылинки.
Перед зеркалом, висевшее над пиянином, я перевязал галстук. Зеркало отражало мое лицо, сутулая спину гипсового Бетговена и в бездне стекла красную кляксу тюльпана на белом фоне стола.
Я стоял. Я видел перед собой клявиятуру пиянина - белый клявишний путь, прерванный черным перилами. Путь не вел никуда, он вел только в ту условную реальность, которую творит искусство, предоставляя большей достоверности нашей повседневной существованию.
Лариса пришла в новом наряде. На ней была вечерняя концертов платье с длинным шляйфом. Она схватила мой удивленный взгляд: что должно было означать это переодевание? - И ответила:
- Я буду петь.
И добавила:
- Для вас!
И тогда объяснила по наряд:
- Это как униформа! .. Каждая ведет себя так или иначе в зависимости от того, какое на ней наряд! Я прихоть, я предпочитаю петь только в концертов наряде. Малым детям и певицам разрешено капризными.
Она предложила перейти в соседнюю комнату, где стоял рояль!
- Там, - сказала она, - лучший резонанс!
Она остановилась у рояля и оперлась ладонями на крышку клявиятуры. Белокурые золото ее волос четко контрастировало с черным нарядом. Я был единственный слушатель на этом странном концерте, с приложением разве воробьев, которые чирикали и суетились на балконному площадке, раз и дело недоверчиво заглядывая в притвор.
У нее был сильный и хорошо поставленный голос, мягкий голос камерной певицы, исполненный интимной лиризма. Наивысшей чистоты и сдержанности.
Песня приходила за песней в произвольном и непримушеному выборе. Она пела очень просто, но в простоте ее пения чувствовалась строгая и требовательная школа. Все лишнее было отвергнуто. Она вкладывала в песню чувства, но это чувство никогда не переходило в чуткость Это был лучший образец песенного "ампира".
Звонок увирвав песню.
- Человек! - Крикнула Лариса,
Она осмотрела меня снизу вверх. Было видно, что она избегала умышленных семейных осложнений. Удостоверилась, что со мной все хорошо, и, поддерживая рукой шляйф, побежала в прихожую, по дороге в соседней комнате поправив на диване змьяти и разбросанные подушки ...
В комнату вошел вахлуватий мужчина лет за 50, с всклокоченной бородой, с набухшими мешками под маленькими червонавимы глазами. Был он полный, но достаточно подвижный и резвый, бородка, которую он носил, мешки под глазами, брюшко, черный люстриновий пиджачок, застьобнутий на одну пуговицу и не застьобнутий на другой, придавали ему вид типичного профессора еще с предреволюционных времен.
Я встал и ждал.
Лариса, которая шла за ним, познакомила нас.
- Мой муж! ..
Смеясь, она добавила:
- Мужчина в жизни замужней женщины является сугубо формальная категория. Он является юридическая фикция, необходимое зло. Без него замужняя женщина не могла бы считаться замужней!
- Лариса, ты говоришь ужасные вещи! - С шутливым упреком замечает мужчина в ответ на эскапады своей жены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62