«Аршак, возьми с шуфляды деньги и иди рядом в магазин Церабкоопу на другую сторону Проспекта к Мамтресту и принеси оттуда пару бутылок Карданахи или кахетинского »
Хозяин покачал головой,
- Нет, - сказал он, - я еще не покинул верить в Бога, я еще не стал изуверы. Да, я взываю Аршака, но я не говорю Аршакови, чтобы он пошел в Церабкоопу за Карданахи, я говорю ему: «Пойди, Аршак, напротив через Проспект к городской станции и закажи себе билета в Ереван в скором поезде Баку-Шепетовка. Когда же ты приедешь в Ереван, найми ближайшее воскресенье на базаре подводу и поезжай в деревню к моему приятелю и привези мне от него того вина, что его вытеснили руками и который он держит у себя в погребе еще от года, когда у него родился старший его сын »Так я говорю Аршакови. И когда ко мне придет когда такой друг, как ты, я говорю ему шепотом на ухо: «Послушай, друг, у меня для тебя есть именно такое вино, которого желало бы твое сердце»
В заключение разговора, допив свою чашку кофе, он говорит задумчиво, глубокомысленно и поучительно:
- Надо уважать людей и любить удовлетворять их желания!
Он встает со своего места и будто в сетование, родившегося в наибольшей глубине его души, он добавляет:
- Я думаю, что пить и кушать нужно только для того радости и утешения, что есть в пище и питье!
Уже поздно. Пора уходить. Все выпито, и все съедено. Стынет темный, кустарной работы из-под Вану опустевший кофейник. В углу стола чернеет на подносе в куче соли миндаль.Скатерть залитый вином. Змьяти комок салфетки небрежно брошен прочь.
Отяжелевшие, словно отсутствуют, отодвигает стулья. Хозяину благодарим за искренность любезной его гостеприимства и прощаемся, обмениваясь с ним десятком взаимных похвал и изысканных комплиментов.
Он провожает нас до выхода на улицу, останавливается на мгновение на пороге, широко зевает, возвращает выключатель и исчезает в темноте подвала.
На улице угасает последний свет.
Ночь открывает нам свои щедрые объятия.Соткрытой простотой она принимает нас в своем Благоуханный пышное лоно.
Лариса отказалась ехать трамваем или извозчиком. Домой она предпочитала возвращаться пешком.
- Ка-те-горично не ехать! .. Ка-те-горично пешком! Ростислав, я говорю: пешком!
Я беру ее под руку, и мы идем, плотно прижавшись друг к другу, одинокая пара в беловатая просторах ночи.
Вокруг нас тьма, пустота, звезды. Сон окутал город. Опустевшие улицы. Немые дома. В садах, оставшихся незастроенные кирпичными коробками каменных, пели соловьи.
Нас окутала соловьиная ночь. Мы шли по бульвару Проспекта вверх, пьяные от вина, любви и беззаботности. Аромат цветущих деревьев казался чрезмерным.
Она смеялась тем беспричинным, глубоким, грудным смехом, которым умеют смеяться только некоторые женщины, пьянея от вина и любви. Этот смех волнует, возбуждает, вызывает и обновляет желания.
Я не владел более собой. Я переступил в шали пьяной ночи через все границы. Не было безумие, которого я не мог поступить. Не было меры бешенства, через который я не преступил бы.
Я умолял Ларису вернуть. Не идти домой.
- Лариса, пойдем ко мне!
Я целовал руки, губы, ноги. Я выходил, спрагнилий от жажды. А она, эта имела женщина, обезумела, как и я, качала головой, говорила «Нет, нет, нет!» И, схватившись за спинку бульварной скамье, сопротивлялась, не оторвать! - И тогда, выскользнув из моих рук, побежала мелкими шагами вперед вверх.
Неистовая ярость овладела меня. Меня наполняло отчаяние. Я кричал ей:
- Я убью тебя!
Она останавливалась, смотрела на меня широко раскрытыми, как у непереносимой муке, страшными глазами и говорила, знемигшы:
- Убей!
Поцеловала мне руку. Она крикнула мне:
- Убей!
Не было меры горячку, по которой я не мог бы перешагнуть. Так же, как и она!
Я ушел от нее прочь, погрузив голову. Она догнала меня, обняла за шею, поцеловала в глаза и повела меня, обессиленного, за собой, держа за руку.
Тогда вдруг, в неожиданном порыве, она прижалась ко мне и прошептала:
- Милый!
Мы потеряли начала и концы. Мы шли в бесконечность, где не было ничего, кроме жадно пустоты невыполнимого желания. Мы пережили все соблазны соловьиного ночи. Подверглись всем достоинствам ночи. Узнали все опасности пения соловьев.
В крови у нас бушевала яд ночи пения, тяжелых и теплых ароматов, звездной тьмы, пустоты пространства, одиночества, насыщенной изжога.
Я не мог бы сказать, как долго мы шли, одну короткую минуту или никогда не конечную вечность. Но, когда мы взошли на гору зеленоватый рассвет уже стоял на пороге грядущего дня.
Дул предрассветном ветер. Молодые тополя трепетали листьями. Ночь отошла, одкрились горизонте, вещи и весь мир, поступки приобрели очертания.
Я снова и снова умолял ее, целовал ладони ее рук.
Едва коснувшись рукой волосы моей головы, она прошептала:
- Будет, будет! Спать, спать, спать!
На пороге дома раз:
- Я позвоню!
Ларисой по телефону мы договорились встретиться после обеда, во второй половине дня в Потемкинском сада. Она спросила, я знаю где это?
Я возмутился. Неизвестно Потемкинского сада, этого заброшенного, заросшего кустами желтой акации сожженного летней жарой идиллического сада? ..
Но я его не нашел. Я не нашел его на том месте, где он некогда был.
От древнего старого сада не осталось здесь ничего, кроме голых склонов горы над рекой. Его вырубили люди в первые безвольные и бездомные годы революции. Власти менялись тогда несколько раз в течение недели. Власти появлялись и исчезали, как карты на зеленом сукне стола при газардову игре, когда в горячке бессонных ночей человек уже потеряла все, уже не имеет ничего единой ставке для дальнейшей игры «ва-банк» у нее осталось сама жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62