Историю, все, что происходило, он рассматривал как пьедестал для себя, как ступеньки, которыми он должен был взойти на высший уровень доступной для человека признание и успеху. Он вынашивал в себе уверенность, что история вне его не существует. Для него все заранее было ясно, решено, рассчитаны и предусмотрено: движение и пути истории, законы истории, логические тезисы, формирующих эти законы. Никакая дискуссия не была для него исключена. Он не знал колебаний. Он заранее обвинял каждого, кто осмелился бы выступить против любой из выдвинутых им тезисов. Обвинял и тем самым уничтожал. Он был уверен, что он есть тот, кто воплощает в себе железную логику революции. Выше всего он ставил себе.
Он выпрямился. Он стоял худощавый и узкий, тонкий, отточенный, как лезвие ножа гильотины.
Он начал с упоминания о лозунге индустриализации и о прыжок через пропасть, что его делала страна. Он повторял общие вещи. Он произносил тезисы, определенные сверху, но вкладывал в них свой, личный смысл, свой собственный, только ему присущий, индивидуализированный оттенок.
- Лозунг индустриализации, - говорил он, - лозунг ликвидации НЭПа партия бросила в страну, в массы как лозунг прыжка через пропасть, прыжка в заполнении, в предусмотренную гибель, в отрицание, грандиозность которого должна обернуться в спасение или катастрофу, границы и размеры которой трудно представить себе заранее. В любом случае они измерены цифрами, положенными в основу пьятилиткы.
Он вытащил белый платок и вытер бережно свои тонкие и темные пальцы. Он продолжал:
- Берега кручи, что ее надо перепрыгнуть, теряются в глухих сумерках дня, который еще не пришел. Но уже заранее вычислений гекатомба жертв, миллионов массы, не выдержат нечеловеческой избыточности этого вынужденного прыжка из царства необходимости в царство свободы.
Он сделал паузу. Он не торопился. У него была уверенность опытного оратора, что не сомневается в виду аудитории. Я не могу возразить: из него был хороший оратор.
- Все должно быть обобществленное, все должно быть подчинено стальной власти партии: человек, его личная удача, ее мораль, ее взгляды, ее взаимоотношения к людям, быт, жилье. Ничто не может остаться в частной изолированности: идеология, труд, лицо. Все подлежит унификации и централизации: мышление председателя сельсовета и президента Академии Наук. Участок поля и строительство паровозов, высшая математика и производство рукомойников ... Труд похоронных бюр должна производиться так же на принципах марксизма-ленинизма, как и лечение Пистряк должно быть трактовано в свете марксистско-ленинськои науки.
Был он член партии? Я не знал этого верно! Почему я сомневался в этом! Скорее, что он не был, но он имел широкие связи в некоторых партийных кругах и пользовался безотказной поддержкой с их стороны.
Он перевел дыхание, чтобы продолжить.
- Это надо делать еще сегодня, ибо завтра может быть поздно, главное: не остановиться на полпути. Чем глубже разрыв между двумя мирами, между прошлым и будущим, то лучше Председатель на краю бездны. Напрягая мышцы, закрыв глаза, ты прыгнешь через пропасть, потому что ты еще надеешься ухватиться за край противоположного берега. Впечатление полета, где все, и тело и сознание, теряют свой вес, овладевает тобой. Чувства окончательности может быть в разные оттенки, но своему существу оно всегда тождественно.
Зачем он говорил все это? Снобизма, из желания эпатировать, по убеждению? Говорил, и не мог не говорить? В комнате было жарко и душно в этот Солнечный великий вечер. Но казалось: горизонт потемнело, низкое небо нависший над пустыней, дул резкий ветер и нес сухой ледяной снег. Начиналась вьюга.
Преисполненный заранее удар, он говорил:
- Некоторые из нас лелеет надежды, что ему удастся не прыгать, задержаться на этом берегу, спрятаться от катаклизма, переждать бурю. Думает, что все касается всех остальных, но только не его. Напрасные иллюзии. Бесполезные надежды. Нелепы и безосновательны мечты Его имя тоже внесены в книгу судьбы. Только записано оно на другой странице, которую переверните не сегодня, а завтра.
Он говорит громко и резко, чрезвычайно спокойно и до последней степени самонадеянно. Это холодный тон человека, который чувствует себя выше любого другого. Никакого упрека, на который он предпочел бы взвесить, никакого опровержения, с которым бы он мог считаться.
Он ничего не защищал, он обвинял. Он не говорил, ему, казалось, для него не существовало сомнений. Он произносил текст приговора, который никогда и никем не будет обжалован. На черной доске мелом он писал математические формулы, абсолютные в своей завершенной точности. Таков был он весь: худощавый, подтянуты, сухой, намеренно холодный и четкий. Безупречный пробор прямой полосой разорвал черное, словно лощеной волос. На нем одет был синий пиджак, сшитый из того дешевого синего товара, идущего на рабочих, но крайне в дорогого столичного портного.
- Городской дом, сложенный из суммы частных жителей, частная усадьба с отдельным садиком и своим огородом, предназначенная для быта отдельной семьи, становятся пережитком. Жилье должно стать общественным, как и все остальное. Здесь на склонах Днепра мы построим грандиозный домовой комбинат, жилищной коммуны, противоположную частным жилищем прошлой капиталистической эпохи.
Откуда у него эта уверенность?.. Работы, совещания начнутся только завтра. Облисполком вынесет свое решение на основании постановлений Совещания, а он говорит обо всем так, будто все уже предрешено! Заливает?..
- никаких отдельных квартир, - говорит он четким докторальным тоном, словно докладывает на Малой рады Совнаркома, - не будет в будущем комбинате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62