Я не понимаю, что надо делать?
Речезнавство! Упрек в речезнавстви ему комплиментом. Ведь были вещи, и не было их знания.
Левый глаз по-стариковски сльозилось. Арсений Петрович вынул из кармана широкую белый платок и вытирал ею влажную щеку.
По другим музеям музейные работники, чтобы спастись от упреков в речезнавстви, поднимали из стен картины, вынимали из витрин вещи и, вместо этого, вешали плакат, льозунгы, вырезки из журналов, портреты вождей, увеличены фота. Экспозиция начиналась с лубка: с родословного дерева происхождения человека от обезьяны по Дарвину. Макет горилоподибного неандертальца правил обычно за вступление.
Я не пытался убеждать Арсения Петровича, что иногда плакат, цитата, лозунг, фотография, вырезанный из журнала, нескладно изображение пастуха с ягненком на плечах, нацарапанные гвоздиком на стенах новейших катакомб, может весить больше, чем мрамор статуи, резной искусным резцом Пракситель.
Я сказал:
- От изображений в катакомбах в Сикстинской Мадонны Рафаэля прошло пятнадцать веков, можно ли их пройти в пятнадцать лет? ..
Но, кажется, Арсений Петрович не понял меня, чего я сказал это.
Дело снова шла о эмалированную кружку, а не о элегантную изысканность ван Дика или о екзотизы Эль Греко или Тильмана Рименшнайдера с его изображениями святых Вещи сомнительные и ненадежные.
Я посмотрел на часы.
- Простите, мне очень жаль, должен спешить!
Я торопливо пожал руку Арсению Петровичу. В глазах у меня промелькнула белый платок, серебро висков, седина бороды, сутулость плеч, чернота бронзы, красный блеск лака на шлифованной поверхности стола.
Я сбегал по ступенькам вниз. На сердце лежал сожалению к человеку и сознание собственной беспомощности.
Склонившись над мрамором балюстрады, Арсений Петрович крикнул мне сверху вдогонку.
- Да не забывайте: сегодня ждем вас в пять! Моя рука коснулась косматой мягкости бархата на локотников лестницы. Я кивнул головой.
- Хорошо! В пять!
Я бежал солнечный стороной улицы. На сердце легкой облачком таял сожалению. Я перешел через улицу. Под ногами шуршали каменцы бульварной юга. Мое зрение пробег строем зеленых скамеек. Глазами я искал Ларисиного шляпки. Билось в напряжении сжатый сердце.
Можно быть неточным, когда дело идет о лекцию, можно и даже должно опоздать прийти на заседание, но ни в каком случае нельзя быть неточным, когда дело касается принятия, праздничного торжественного обеда.
На этот раз я был точно точен. Чтобы проверить себя самого, я нарочно взглянул на часы, сворачивая с проспекта на боковую улочку. Было за семь минут пятая. Я шел уютной в деревьях и с палисадниками при домах вдоль пешеходов улочке, разыскивая третий слева от угла дом, как это подробно было сказано в записочке, что мне передал ее Арсений Петрович.
Да, это был он, присядкуватий, килькавиконний дом, над его жестяным свекольного цвета крышей развернула свою зеленую листву и белые гроздья цвету акация.
Я останавливаюсь у ворот и медленно открываю калитку, не без тревоги ожидая, что вот сорвется и нападет на меня бурная стая разъяренных с февралем лаем псов. Напрасно! Все тихо. Изложенная кирпичом дорожка ведет меня вдоль глухой стены дома во двор. На углу каменном под желобом стоит, по обычаю, большая черная бочка для дождевой воды. Оно, конечно, то голову помыть, что белье постирать, нет лучшего для того воды за дождевую.
Спадала жара. Сгущались краски. Высокий зелено-серый бурьян, покрывал двор, напоминавший детство. Протоптанные тропинки, путаясь и перекрещиваясь, шли от дома к хозяйственных сооружений, ледника, погреба, сарая.
Они открывали пути к воспоминаний. Я узнавал этот неведомый мне двор, как перечитано вновь память о собственном прошлом. Сарай, сколоченный из почерневших, словно звуглилих досок, приближался ко мне с противоположной стороны двора не только в просторони, но и во времени. Ворота в сарае склонились и не притворяются; чтобы они не упали, их подперли колом. Мир изменил свое лицо, космические бури пронеслись над земным шаром, произошли революции, приплывали и уплывали фронта, погибли миллионы людей, но неизменным остался кол, которым когда подперли ворота в сарае, что сорвались с перержавилого крюка.
За черным сараем я увидел сад. Стройные ряды билоповапнених яблоневых стволов, зеленые кусты смородины, жирную чернозем грядок, застекленные рамы парников и рядом отвергнуты на сторону желтые четырехугольники камышовых и соломенных мат.САрсения Петровича был хороший хозяин и заботливый садовник. Солнце зеленым огнем зажгло Бурьянов ботвы во дворе, в его джунглях бродят желтые писклявые цыплята и слышать смущенное квоктання озабоченной наседки. Легкий ветерок принес мне аромат цветов и вместе с тем утешительную мысль, что день окончился и взамен придет и овладеть миром ласковая тишина вечера, прозрачные сумерки и покой.
Я возвращаюсь. В поле моего зрения попадает блакитнорожева клюмба, темный вишенник вдоль забора, серые доски столика с ножками, забитыми в землю, а на столике, опустив вниз свой длинный хвост, стоит нарядная и стройная, сознательная своей гордо торжества, равнодушная ко всему, зеленосиня пава.
Так накапливаются чувства, впечатления, мысли и воспоминания. Сознание еще не охватывает их внутренней необходимости. Они возникают пестрые, шумные и неупорядоченные, управляемые моими шагами, появляются с ними и с ними же исчезают.
Я стою перед фасадом дома. Глаз вскользь фиксирует веранду, заросшую диким виноградом, широкие доски лестницы, стальных ризачок, прибитый к доске, чтобы перед тем, как войти в дом, счищать налипшей к сапогам, жирное, принесенную из города землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62