..
На последней остановке я схожу с трамвая. Приветлива и уютная улочка с одноэтажными домами ведет меня вниз к обрыву, где на площадке стоит построенная Степаном Линником «Варяжская церковь».
Малые кирпичные дома еще сохраняют следы космических бурь, которые пронеслись над городом в первые годы Революции. Ржавеют некрашеные крыши. Висят напивзирвани желоба. Парадные двери забиты накрест досками. Ганки запущено, ими не пользуются, они поросли травой и бурьяном, и кирпич, не попавший в ступенек, валяется вокруг. Колючая проволока заступил сожжены в холодные зимы заборы. И сквозь проволоку я вижу заброшенные деревья бывших яблоневых садов.
Жильцы, заступили прежних жильцов, не имеют ни желания, ни инициятиви чинить крыльцо, заботиться о сады, восстанавливать заборы, сделать калитки, замазать дыры, выбитые в кирпиче стен пулеметными очередями махнивських пуль. Люди потеряли чувство постоянства. Они привыкают жить в развалинах и среди руин, словно в ожидании на новую катастрофу, новое уничтожения, еще страшнее, еще более пагубного предыдущего. Свои дома они обращают в случайные приюты, дома - в пещеры или логова, города в переходные лагеря.
Бывший губернияльне город одноэтажных домиков, которые сооружали учителя гимназии, батюшки, штабскапитаны, коллежские асессоры на заощаджуваний грош, уплачиваемый взносам за банковскими залогами, умерло. Оно было расстреляно за первых лет революции, его поглотил новый быт, и теперь оно было назначено на окончательное снос, чтобы на свалках его развалинах возник новый центр, залитый светом нового индустрияльна солнца.
И вот я иду сквозь обломки бывшего быта. Я вспоминаю о городе, каким оно было в годы моего детства. Я вспоминаю о идиллию вишневых садов. О серо листья яблонь Об блестящие, словно ляковани, прямые стволы абрикосовых деревьев. Об густые кусты смородины и крыжовника вдоль почерневших досок забора. О жирную с синеватым отливом землю дорожек между огородными грядками. О чае, который выпит вечером в саду: свиристит сверчки, звенит и гудит в вечерней тишине дальний трамвай, сворачивая с проспекта на гору, томно пахнут в тяжелом ночной темноте метеолы.
Восходя пустой тихой улочке обширного степного города, я отдаюсь утешительном плена упоминаний о прошлом. О блюдах, которые были чрезмерно толстые, залитый сметаной и маслом. Об мелко нарезанный, посыпанные перцем, перемешанные с луком сочные помидоры. О больших пухлые лепешки. Крупные из зелено-черной кожей спелые арбузы, которые хрустят, когда их разрезать.
На рубеже века жизни под степным солнечным небом было копеечное, бездумное, без принужден дней, без непредвиденных тревог. По степям с непаханной целиной паслись необозримые стада овец. Крестьяне не угноювалы полей; говорили, что от навоза гореть хлеб. Хаты жгли кизяков, сделанным из высушенной коровьего навоза. Ведро вишен, привезенных большой арбой в город, продавали на «Озерке» за копейку. И потому, что ведро вишен стоило на базаре копейку, недостижимой мечтой для малого ребенка оставались брюки, сшитые из купленного в городе товара. Так мало, цепляясь за юбку матери, просило мамы:
- Купите мне, мама, мателияльни штаны!
В городе редко кто в те патриярхальних времен покупал для себя вишни на базаре. Тогда люди еще не превратились в нанимателей, что снимают для себя проживание и живут в чужих домах. Каждый жил в своем доме, и у каждого в доме был свой сад. Городские усадьбы были тогда безграничны в своей безмирности, с пасеками, огородами, садами.
Трамвай уже бегал по проспекту, но воду еще возили из Днепра в кадках. Вода хлюпала в черноте верхнего четырехугольного отверстия. В сенях, в темном углу у двери стояла большая бочка для воды, прикрытая сбитой с дощечек крышкой. И медный ковшик, поставленный сверху на крышку, бледно сиял мутным золотом в холодной темноте ганкових сеней.
Я шел медленно. Я не торопился. Разве не все равно, я буду в эту боковую улочку, пойду просто? Могу ли на собрание конференции, не приду на них совсем? Я вспоминал. Дальний присмеречний блеск медного кружки, запах ночных метеол хранил для меня тайну неповторимых переживаний.
И тогда вдруг, где за поворотом обрывается над обрывом улочка, на пригорке площадки, замощены широкими гранитными плитами, на фоне несказанной величия голубого неба открылась белая, вся в солнечным сиянии, вся словно насквозь просяяна светом «Варяжская церковь».
По традиции городов, расположенных по водному пути «из варяг в греки», Новгорода, Киева, Царьград, церковь освящена была во имя Софии, Премудрости Божией.
Я останавливаюсь. Я стою и смотрю, не переходя через площадку, на церковь. Я хочу сохранить в своей памяти всю полноту и сплошность внезапного впечатление: синяя бездна неба, серое ярости гранита, белое сияние церкви и на расстоянии зеленобиле окружающей среды цветущих деревьев.
Эта каменица на круче над Днепром представляет собой маленький архитектурный шедевр. В ней есть нечто от Спаса на Нередице, нечто от древней деревянной архитектуры и всего от произвольной творческой мечты художника, Степана Ленника, о императорскую великолепие Византии, о Ольги, пред-Владимирово христианство, о варяжские начала христианства на Украине-Руси.
Я стою, не переходя площадки, и меня удивляет, что на кладбище перед входом в церковь я не вижу никого, ни Гули, ни Арсения Петровича Витвицкого и вообще никого: Ведь конференция должна была начаться с осмотра варяжской церкви под руководством и с пояснениями, которые должен давать Арсений Петрович.
В чем дело? Или я что-то напутал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62