Став академиком, он остался в существе своем крестьянским дядей.
- Часы, - твердил он, - это дело чистой идеологической умозрительности абстракция, продукт теоретических размышлений. Он не более как идеологическая категория, непосредственно связана со схемой механистического мышления ХVII века.
И Линник продолжал разворачивать свою мысль дальше:
- Несомненно, - говорил он, - часы могут быть как шедеврами искусства. Как, я их ценю и покупаю, но при этом я не ищу с того никакой практической пользы, потому что какая может быть польза от художественного произведения?
Он никогда не работал по часам или определенным разделением суток. Он работал до изнеможения, до окончательной истощенности. Он бросал делать только тогда, когда руки его сводила судорога и он уже не мог - физически не мог - держать кисти в скрюченными пальцах, Тогда он уходил из дома или без границы усталый, ложился спать.
Можно работать, не ощущая никакой радости от работы? .. Можно работать с отчаяния, с безнадежности, по ненависти к самому себе, из чувства самоотрицания? Очевидно, что нельзя, потому Степан Линник работал именно так.
Его можно было встретить на улице в совершенно непохожим время. Где-то очень поздно ночью, когда тяжелый туман темноты лежал неподвижно на скользкой брусчатке сырых улиц и только пьяные крики последних запоздалых гуляк и гистеричний плач проститутки нарушали пустую тишину ночи. Или где-то совсем рано на рассвете, когда город еще спал и только большие лопатобороди дворники в фартуках с бляхами на груди начинали выметать нечистый грязь ночи с забльованих пьяницами пишоxодив.
Что он мог делать в такие часы на улице? Какие химеры преследовали его, какие Гарпии, разевая псячи морды, гнались за этим новейшим Эдипом в пустынях города? Или заброшенный на самого себя, он бродил, пытаясь убежать от пустоты себя и мира?
Когда, выйдя на улицу, неважно, в какую это было час, он ненароком вспоминал, что у него есть какое-то дело к кому и этого человека ему нужно увидеть, он, никогда не сверялся с часами и не считал на время, на первом перекрестке принимал извозчика и говорил ему «погонять. Он ехал по пустой мостовой на тележке, подпрыгивал, и проклинал человека, который ему понадобилась. Он проклинал ее и всех остальных, что, мол, навязываемые ему, беспокоят его, не дают ему никогда покоя по делам, и малейшее его не касаются. Хотя дела эти касались исключительно самого Ленника. Дело шло о его участии в очередной выставке «Мира искусства», выбор места для его картин в выставочном зале, обсуждение с режиссером проекту декорации к пьесе Метерлинка или Ибсена, уплаты денег за купленную у него для Музея картину или чего другого подобного.
К человеку, провинилась перед Линником исключительно тем, что Линник имел к ней дело, что это лицо из какого поводу понадобилась ему, он мог прийти в любую часа. В три часа ночи, так же как и в шесть или семь часов утра, когда люди уже собирались ложиться спать, уже спали или еще не начинали даже одеваться. Что это значило для Ленника?
Других он представлял на свой манер: к нему надо было вторгаться силой. Так же силой, громко он врывался к человеку, которого он хотел увидеть. Вряд ли он предполагал, что к кому можно зайти спокойно и ласково.
Человек становился жертвой его визиты. Одвидин Линникових пугались, как и встречи с ним на улице. Для хозяев проживания, куда он появлялся, его посещение граничили со стихийной катастрофой, - нечто, напоминающее наводнение, землетрясение, горный обвал, гураган: все уничтожено, змьято, разбит, уничтожен в прах, вырваны!
На горизонте он появлялся жестокий и неумолимый. Он начинал шуметь еще перед дверью: «Откройте!» Можно было подумать не знать что. Переступив порог, он врывался в квартиру, не спрашивая, можно ли или нет, принимают или не принимают Он хулиганил еще заранее. Заявление «Господа спят!» Не производила на него никакого впечатления. Он одсовував заспанные горничную сторону и спрашивал «Где тут у вас свет?» Он распоряжался как у себя дома. Он спрашивал: «Как пройти в гостиную?», Тогда, войдя в зал, ощупью искал у дверей электричества, сам зажигал свет и приказывал разбудить хозяина.
Если ему оказывали сопротивление, не сразу одчинялы двери или, проведя в гостиную, заставляли его долго, по его мнению, ждать хозяина. Линник обижался. Он вслух бормотал о «хамство некоторых» и тогда, не желая ждать дальше, разбудив всех в доме своими шагами, криком и грохотом, кричал:
- Можете закрыть дверь, я ухожу!
Он мог просидеть в гостях восемь, десять, двенадцать, неизвестно сколько часов. Прощаясь с хозяином, он оставлял его напиться пожелтевшими, зденервованим, выбитым из колеи.
Где проявлялась эгоистична наивность одинокого и пессимистического художника, оторванный от почвы и вполне углубленного в свое искусство, для которого не существовало мира вне искусством и ничего в мире, кроме искусства, и где начиналось - я никогда не сомневался в том - умышленно и сознательно организованное желание делать все наперекор, стремление игры ради игры.
Линник предпочитал считаться с собой, считать на себя, на собственные свои предпочтения и ни на что больше. Внешний мир существовал для него степени его желаний, привычек, представлений и прихотей Реальное, как таковое, не существовало для него. Он не мог примириться с тем, чтобы ему что противостояло. Он игнорировал действительность в ее независимом от него бытии.
Губитель, он разрушал реальность. Он сочинял ее на свой образец, деформировал ее за собственным воображением, творил ее с себя на собственный манер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62