Большие каменные, окрашенные в зеленый, серый и лимонный цвет, и жиденькие блидозелени анемические Вербки, которые росли вдоль решеток канала, повторялись, удвоены, в застывшей грязной воде.
Было уже далеко за полночь. Это не была ночь, но это и не был день. Ни вечер, ни утро ... Нет тьма, ни свет. В двойственном жизни города-призрака было то неладное. Я спешил.На завтра на утро у меня был экзамен.
Наскочив в присмеречних сумерках ночного дня на некоего прохожего, - я заметил только отблеск цилиндра, - не глядя, кто был тот, с кем я столкнулся, я бросил беглое: «Извините, пожалуйста!» И побежал дальше. Но был это Линник, и он уже схватил меня за рукав моей студенческой тужурки и держал меня крепко.
Не поздоровавшись, он сказал, обращаясь скорее к себе, чем мне:
- Вот и хорошо! А то я думал, что никого не встречу. Где бы нам поесть?
И хотя я и малейшей не было охоты есть и меня совсем не прельщала перспектива просидеть где-то за столиком остаток ночи, без сна, если завтра у меня был экзамен, но я уже не мог вырваться из цепких рук Ленника. Он смотрел на меня строго и мрачно, будто я или он, или мы вдвоем, таинственные заговорщики, этой глухой ночью-дня договаривались совершить некий позорный и подлый жестокое преступление.
Мы пошли. Мы попали вблизи боковой улочке, между Мойка и Морской, в отвратительного грязного трактира, расположенного в сутеренах. Взбитыми плитами ступеней мы сошли вниз. Зал с низким сводом, с влажными стенами, с нечистой и гнилой, пропльованою полом была полная кухонного чада, табачного дыма, вони водки, человеческих испарений. В серой мути туманных сумерек желтыми пятнами расплывалось из-под широких жестяных козырьков свет больших керосиновых лампа. За столиками сидели сомнительные и двусмысленные фигуры, условные тени человеческих существ, жалкие подонки города, пьяницы, с красными глазами кролика, чахоточный воры, пьяные проститутки. На стенах висели надписи, которые провозглашали: «разуваться за столами запрещается», «Запрещается высказываться матернего» Это были жадные символы, стилизованные под льокальний тонн. Я видел: взыскав сапоги, извозчик в своем тяжелом ватным кафтане разматывал на ногах прелой портянки.
Меня охватило чувство отчаяния. Меня наполнял страх, смешанный с жалостью и болью. Я посмотрел на Ленника, по его элегантный цилиндер, на руду клином мяту бородку. Казалось, он не реагировал.
Как и все, мы пили водку с щербатых стаканов и запивали ее пивом. Мы ели подозрительное варево, что называлось «солянкой». «Половой» в широкой и длинной кумачовой рубашке навыпуск, подпоясанный узким ремешком, поставил перед нами на стол тарелку с колбасой и вторую с плоским, вымоченной в уксус фиолетовым селедкой. Соленые огурцы завершали непритязательное меню этого открытого ночью притона. Я наткнув на вилку кусок колбасы. Я колебался. У меня хватило мужества взять его к губам, но я не решался проглотить. Я встал со своего стула и сказал: «Извините, я на минуту» Я пошел выплюнуть непрожеванный кусок в темный угол трактирных зале. Там пахло влажной плесенью и мочой. Стоял загаженный фикус.Сотвращением я выплюнул изо рта жвачку мяса.
Линник ел торопясь, жадно и много. Он набивал рот большими кусками, спешил глотать, давился пищей. Он сидел, низко склонившись над тарелкой. Забыв обо всем на свете, отсутствует ко всему, что происходило вокруг, он погрузился в пищу. Его рыжую бородку, залитый пивом, засоряли крошки еды. Скрученными пальцами, не отрываясь от еды, наложенной на разрисованную чертеж тарелку, он, не глядя, ощупью искал на столе стакан с водкой или кружку пива.
Было видно, что он очень проголодался и ослаб. Кто знает, сколько времени прошло с тех пор, как он ел в последний раз! Может, он уже несколько дней не выходил из дома, запершись в мастерской, в мрачном настроении истерической одчайдушносты, самозаперечливо отдан труда. Так едят босяки в притонов портовых городов, когда наконец дорвуться до еды.
Предыдущее голодовки он компенсировал прожорливостью. Сегодня ночью он наверстывал то, чего не доел вчера и не доест завтра. Вздрагивала бородка. Дрожали пальцы, вцепившись в костяные колодку вилки, беспомощно и растерянно он суетился на своем стуле.
Я смотрел на него с удивлением и ужасом. Я представлял себе беспомощность его одиночества, и во мне проснулось чувство отчаяния. Я наглядно воспринимал нелюбимый хаос неустроенного его жизни.
Мы вышли. Все так же неподвижно и беззгучно доносилось сумеречное свет ночи. Окружающая тишина предавала, что все еще продолжалась ночь. Линник опьянел от выпитой водки и поxитувався. Мы не прошли и нескольких шагов, как ему стало плохо. Бледный и изнеможении опустив голову, Линник стоял, опираясь рукой о стенку дома Он широко роззявлював рта и тяжело xрипив.
Полицейский, который стоял на углу Морской, подошел к нам. Он с укором посмотрел на нас и поучительно заметил, что господам так не должно делать. Тогда, потребовал, чтобы мы шли на отрезвление в полицейской участка. Я заявил, что мы не пойдем. Он настаивал, ссылаясь на «порядок». Я выругался. Он взялся за свисток, чтобы засюрчаты.
Раздраженный, я сказал, что Линник «его превосходительство», и решительным тоном приказа на «ты» сказал:
- Позови извозчика!
Это произвело на него впечатление. Это был тон, к которому он привык, тон, которым с ним говорили все «выше», что для него были богами, и каким он разговаривал со всеми «ниже», что для них он был абсолютным воплощением абсолютной власти.
Он призвал извозчика.Спомощью полицейского и извозчика мы усадили обморок Ленника на коляске.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62