Модернисты, которые не хотели писать так, как Борис Гринченко, ставили себя, тем самым, по его мнению, вне украинской литературой.
Модернизация поэзии? .. Поэзия, что разрывает с народничеством? .. Ошибочный путь, вредные тенденции. Не-твор-чисто, труп творчества, вонь разложения, падло псов.
Критик защищал внутреннюю самозамкненисть призвание, автаркию словесности, село изоляционизм, село в его отрубномъ самодостаточности. Видел назначения интеллигенции в образовательной деятельности в интересах народа. Проявлял неприятие литературы, изображающий не свое, а чужое, и с резким гневом напал на поэта, что, по его выражению в той же статье, «ищет тематику вне своим народом, в чужой давнопрошедшие действительности, перепевает чужие образцы, колышет чужие дети »
Пулька преферанса, высокая смушковая шапка, пиджак, одетый поверх вышитой сорочки, вишневый сад у дома, одинокая улица на окраинах города, шмелиная тишина! .. Как и все политические деятели первого двадцятипьятилиття 20 века критик говорил, несколько картавя, пришелепкувато.
Рецензия, которая появилась в «Киевской старине», произвела на молодого поэта гнетущей впечатление. Он не искал, в какой мере были справедливы обращены против него обвинения, он не пытался ни опровергать, ни оправдываться. Его обвиняли, этого было достаточно. Он предпочел лучше пренебречь себя, чем других. Он начал искать своей собственной вины там, где каждый другой был бы разве поражен в своем самолюбии.
Рецензия пришла для него как жизненное катастрофа. Сдержанный, он стал еще более сдержан. Нерешительный, он стал еще осторожнее и неришучиший.
Это вовсе не значит, что он изменил свое отношение к поэзии или хотя бы и меньше уступил в своих взглядах. Он и дальше писал так же, как и прежде. Он никуда не уклонялся он не был человеком, способным пойти на компромисс. Но слишком чуткий и Вражливый, он не мог сбросить с себя чувство робкой ошеломленности.
Он окончательно как поэт замкнулся в себе. Отделился от среды, места и времени. Превратил свои стихи в абстракцию эстетического.
Каждый раз, когда ему приходилось посылать написанную поэзию к журналу, он колебался. Может, лучше пусть оно полежит? Неуверенность себя делала его больным.
Ему не хватало нужной судьбы назойливости, чтобы сделать литературную карьеру, которую так успешно делали другие, гораздо менее способные, но многие проворнее его.
Ему говорили: «Надо расталкивать локтями, чтобы пробиться» Он не любил толпы, где приходилось расталкивать. Он избегал переполненных вагонов трамвая. Конечно, с Земства он возвращался домой после службы пешком.
Цинизм органично был не свойственный его натуре. Возможно, именно поэтому он и писал стихи, стал поэтом. Поэтому он никогда и не пытался выдвинуться вперед, как поэт.
Он не был ни пришелепкуватий, ни крикливый.
Слишком мягкий и вежливый, он воздерживался от того, чтобы беспокоить кого в делах, которые касались его лично, а особенно в такой сугубо частной, интимной деле, как стихи, которые он писал.
Если к нему обращались с редакции журнала с письмом, прося прислать стихов, присылали приглашения вторично, повторяли третий раз, он посылал. Не обращались, не напоминали, он оставлял их лежащими в ящике своего письменного стола.
Относительно себя, то он не проявлял никакой инициятиви наружу, Случалось, годами ни одного из его стихотворений не появлялась в никакому из периодических изданий, хотя он работал жадно и упорно. Он неспособен был прийти в редакцию, принести тетрадь и сказать: «Напечатайте! Я поэт»
Он публиковал гораздо меньше, чем писал, и писал гораздо больше, чем доводил до окончательной отделки.
После революции или через личную скромность, или потому, что он жил в провинциальном месте, он остался в стороне от широких путей литературного процесса.Сним случилось то, что и с другими представителями старшего поколения. Олесь эмигрировал, Чупринка был расстрелян, Филянский, Капельгородский замолчали, Самойленко, вернувшись из эмиграции, умирал, больной чахоткой в Боярке под Киевом. Николай Вороной делал бесполезные усилия сохранить за собой место в текущем литературном процессе.
Там, где другие отодвинула, Арсений Петрович уступил сам. Он нигде не появлялся, никогда не заявлял ничего о себе, не делал никаких попыток напомнить о себе обществу. Не все даже знали, что он, один из основникив модернизма в украинской поэзии, может даже самый талантливый из всех поэтов, своих современников, еще жив, живет в южном степном городе, работает как директор в Музее. О нем забыли так, будто он давно умер или даже и не существовал вовсе. Несколько его стихотворений, после революции появились в «Красном пути» и в местной «Зари», редактированной В. Цаплей, прошли совершенно незамеченными. Они не нашли никакого отклика. Они сдались не то слишком экзотическими, не то просто устаревшими.
Новая революционная эпоха проигнорировала замкнутого в себе поэта. Он не обижался.Слюбительского прежде наклона к искусству он сделал себе профессию, с приобретенных случайно сведений - специальность. Сразу же после революции, при первой возможности, он бросил Земство Другие его коллеги окунулись в водоворот партийно-революционной борьбы или перешли к кооперации, он выбрал для себя музейную работу, всецело поглощен ею и вполне доволен своего призвания.
- Я уже не имею, - говорил он, - дело с цифрами, статистическими сведениями, таблицами, процентами. Боже мой, какое это счастье! Наконец, я почувствовал себя свободно. Разве это мало? .. Я имею дело с картинами, с фарфором, старинным стеклом, мебелью, с редкими и изысканными вещами, и это меня радует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62