- Вас интересует, что такое уничтожение? Мы все полны страха перед катастрофой. Мы говорим о сдвиге и кризиса.
Он делает короткую паузу возвышает вверх свой бокал и смотрит на густую прозрачную жидкость рубином проясняет в свете электрической лямпочкы. Он осматривает нас и говорит.
- Но я вижу, что вы колеблетесь. Вы не знаете, чему отдать предпочтение, ненависти или милосердию. Ненависть вас утомила, и вы предпочитаете искать спасения для себя в милосердии Я разделяю ваши чувства, но я не уверен, хотите ли вы милосердия только для себя или также и для всех остальных? Или ваше милосердие живет, или оно появилось исключительно из сознания вашей слабкодухосты?
Он говорит мягко, но в его словах чувствуется упрек нам всем.
- Ненависть, - говорит он, - есть концепция исторического чина, но милосердие может так же быть ею.
Он прислушивается к нашему молчания.
- Мне кажется, что вы полны сомнений. Вы не уверены, не является милосердие изменой?
Он ставит недопитый бокал с сливянкой рядом с собой на стол и поднимается.
Он слишком высок для этой низкой комнаты. Он подходит к книжного шкафа снял с верхней полки книгу, вложенную в картонную ящик и переплетенную в шелковые переплеты.
- Это «Fаtа mоrgаnа» Коцюбинского. - Торжественно зголошуе Арсений Петрович, показывая нам эту книгу с автографом и дружественным посвятительной надписью на титулбляти, как людям с Амбон в церкви показывают Евангелию.
- Вы, наверное, помните это место, - говорит хозяин, возвращаясь на свое место и садясь в рипсове сиророжеве кресло, - как Фома Гудзь и Андрей пришли к панской винокурне, что ее собираются строить. Если вы позволите, я зачитаю этот небольшой отрывок.
Он читал спокойным голосом, не торопясь:
- «Андрей видел уже обоз саней с бревнами, брусьями, полные лубки красного кирпича. Андрий бегал от саней к саням, ощупывал дерево, стучал по кирпичу ... Но на Андрия шипели из глаз Хомы зеленые змейки. "Чего обрадовался? Хлеба захотел? А холма не заработаешь? Смотри! Кого брюхо, а тебе жили тянуть; пропади оно праxом ... чтоб взялось огнем и развеялось пеплом вместе с человеческой несправедливостью! "Подождите же, Хома!" Но Гудзя нельзя было остановить. Он катился, как с холма. "Вот взял бы, р-раз, развалил бы все к чертовой матери, сравнял бы с землей, чтобы и памяти не осталось на веки вечные!" »
Арсений Петрович повторяет:
- Развалил бы ... с землей сравнял бы ...
Он хочет говорить дальше, но хозяйка открывает дверь в столовую и обрывает ему язык. Кланяясь, она запрохуе нас перейти в соседнюю комнату, где на столе дымится самовар и сверкает стекло стаканов.
Сияет белая, как снег, скатерть. Монументапьна величество хозяйки, сидит у самовара и разливает по стаканам золотобарвний чай, подчеркивает идиллическую замкнутость этого изолированного мира. Поет пара. Блестит никель цукерници. Розовеет пухкисть щек и локтей.
Арсений Петрович продолжает свою речь:
- Так же деды Гудзем жгли в 17 веке бернардинский кляштор и шляхетские замки ровняли с землей. Так Гудзенко года семнадцатый жгли экономии, разбирали каменные, уничтожали города, поезда пускали под откос, тянули рельсы с путей в грязи, чтобы все - каменные, экономии, города, мосты, железные дороги с землей сравнять, чтобы была земля только и на земле дом и чтобы ничего не было, кроме земли, которую пахать можно и на Оране земли сеять ...
Арсений Петрович перевел дух. Здесь только я замечаю, какой у него усталый вид, который усталость лежит в его глазах и как дрожит стакан в руке. Совсем так, как утром в Музее в руке дрожала Люпа.
- В начале революции я много ездил по селам, собирая то, что кое-где еще зацилила. Помню, где весной я приехал в одно селение, надеясь спасти несколько полотен Боровикивського и Левицкого из имения Лихачев.Сбольшими трудностями, с опасностью для собственной жизни я добрался до села. Представьте мой отчаяние, когда я узнал, что от экономии, имение, художественных сборников, старинных мебельных гарнитуров не осталось ничего.
Он отодвинул стакан в сторону и сжимает рукой бороду.
- Была ночь. Я лежал на лавке и слышал тифозные маячення больных хозяев. В целом селе не было дома, где не было бы тифозных. Где-то на улице стреляли. Кто-то бежал в ночной тьме огородами и неистово кричал: «Спасите! Лаяли обескуражены псы. На темном горизонте пылало багровое пламя. То горело. У меня болела голова. Я чувствовал себя истощенным, я устал от бесплодных блужданий, от дороги, от впечатлений руины. Я был подавлен. Я не был уверен, не начинался у меня тиф ...
Он протягивает руку, берет вазочку с вареньем и преподносит ее вверх, словно чашу. Есть нечто литургическое в этом его жесте.
- Я уже ничего не хотел. Ничего не стремился. Я хотел только понять, что это: месть? Веками накопленная, «шевченковская» ярость народа против господ? слепой стихийный инстинкт разрушения? демоны глухонимии?
Он не замечает, как вазочка в его руках перехилилася и густые капли красного сока падают на скатерть. Хозяйка смотрит на него с молчаливым укором, он перехватывает ее взгляд, вспыхивает, затурбувавшись, ставит вазочку на тарелку и начинает ножом собирать варенья из скатерти.
Между тем он говорит:
- Я лежал в комнате рядом с тифозным и, лежа, ночью, в маячневий темноте хаты сетовал на народ, на село, которое отрицает все, что не является им. Запереть свою жизнь в границах села и не принять ничего, что находится вне забором, по ту сторону сферы и кладбища? .. Сознание народа казалась мне грандиозной в своей замкнутой величия.Замкнутость - вот в чем я обвинял тогда народ.
Шипит самоварных пара, тонким седым ручьем выбиваясь из узкой дырочки крышки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62