вот могильная плита, сквозь которую бо
льше не пройти. Платья Моны! Меня от них тошнило. Тем не менее сказать мате
ри или Моне, чтобы, пожалуйста, перевесили платья куда-нибудь, я не мог. Ну н
е мог я подойти к матери и сказать: «Пожалуйста, перевесь куда-нибудь эти
платья». Слова не вылетят у меня изо рта. Меня это изводило. Мне казалось, я
становлюсь Бэббиттом, моральным трусом.
Как-то вечером ни матери, ни Моны дома не было. Просто ради старых добрых в
ремен я решил посетить свой кабинет. Небольшое сентиментальное путешес
твие в страну былого. Я закрыл за собой дверь и остался в полной темноте; я
думал о тех годах, когда эта комнатушка была моею и никакие сестринские п
ричиндалы не тревожили ее. Но прежней она уже не станет.
В темноте я протянул руку и ощупал платья, болтавшиеся на крючках. Похожи
на саваны призраков, на облачения миллионов и миллионов мертвых монахин
ь, начиная с самого зарождения мира. Казалось, платья бросают мне вызов: он
и висели здесь только для того, чтобы угнетать меня и уничтожать мирные ф
антазии о моих женщинах, которых никогда не существовало. Горечь разлила
сь во мне: былое даже вспоминать больно. Теперь черты иных уже почти стерл
ись у меня из памяти.
Я обмотал кулак складками платья, чтобы не разрыдаться. Теперь в чулане б
езошибочно пахло четками и ладаном, белыми лилиями на похоронах, церковн
ыми ковровыми дорожками моего детства, воском и высокими темными окнами
, коленопреклоненными старухами в черном на мессе.
То была тьма исповедальни, а пацан двенадцати лет от роду по имени Артуро
Бандини стоял на коленях перед священником и говорил ему, что совершил н
ечто ужасное, и тот отвечал, что на исповеди ничего ужасного не бывает, пац
ан же твердил, что не уверен, грех это или нет Ц то, что он натворил, Ц но он
все равно убежден: никто никогда ничего подобного не делал, потому что, от
ец, смешно это ужасно, то есть я даже не знаю, как об этом рассказать; и свяще
нник в конце концов вытянул из него признание Ц об этом первом грехе люб
ви Ц и наказал строго-настрого никогда больше так не делать.
Мне хотелось биться головой о стены чулана, чтобы стало больно, чтобы я по
терял сознание вообще. Почему я не вышвырнул эти платья? Почему они должн
ы напоминать мне о сестре Марии-Жюстине, о сестре Марии-Лео, о сестре Мари
и-Корите? Я же все-таки за эту квартиру плачу, разве нет? Значит, наверное, и
выбросить вон их могу. Не понимаю, почему я до сих пор этого не сделал. Что-т
о мешало.
Я совсем ослабел Ц будь я силен, как прежде, я бы ни секунды не сомневался,
я бы сгреб все эти тряпки в узел и зафигачил бы им в окно, да еще и плюнул бы
вслед. Однако желание испарилось. Глупо сердиться и швыряться платьями.
Умерло и отпало само.
Я стоял в чулане Ц как вдруг обнаружил у себя во рту большой палец. Порази
тельно, что он там вообще оказался. Вообразите. Восемнадцать лет Ц и по-п
режнему палец насасываю! И тут я сказал себе: коли ты такой храбрый и бесст
рашный, то чего ж ты себе этот палец не откусишь? На спор? Трус, ес
ли не откусишь. И сам же себе ответил: о! вот как? Что ж, я не трус. И я это докаж
у!
Я впился зубами в палец так, что почувствовал вкус крови. Я ощущал, как зуб
ы уперлись в податливую кожу, отказываясь ее прокусить, и медленно стал п
оворачивать палец, пока не подалась кожа. Боль медлила, перемещаясь к кос
тяшкам, потом ушла в руку, в плечо, подкатила к глазам.
Я схватил первое подвернувшееся под руку платье и разодрал его в клочья.
Смотри, какой ты сильный! Рви его на куски! Рви, пока ничего не останется! И я
рвал его руками и зубами, хрюкая, как бешеный пес, катаясь по полу, натягив
ая платье себе на колени и неистово ревя на него, размазывая по нему кровь
из пальца, матеря его и хохоча, а оно сдавалось моей силе и рвалось, рвалос
ь.
Потом я заплакал. Боль в большом пальце Ц ерунда. На самом деле саднило од
иночество. Мне хотелось молиться. Я не произносил молитв два года Ц с тог
о самого дня, когда бросил школу и начал так много читать. Теперь же хотело
сь молиться снова, я знал наверняка, что поможет, станет легче, потому что
в детстве молитва мне всегда так помогала.
Я грохнулся на колени, закрыл глаза и попытался вспомнить какие-нибудь с
лова. Слова молитвы Ц другие слова. Прежде я этого не осознавал. И вот тут
понял разницу.
Но слов не было. Я должен был молиться, что-то произносить; молитва лежала
во мне, словно яйцо. А слов не было.
Ну не это же старье читать в самом деле!
Не Отче Наш Ц про Отче нашего, который еси-на-небеси, да святится имя Твое
, да прийдет царствие Твое… В это я больше не верил. Небесей не существует;
ад, может, и есть Ц это вполне вероятно, но небесей уж точно не бывает.
И не Покаянная Молитва Ц про Господи, помилуй за то, что оскорбил Тебя, и о
твращаюсь я от всех грехов своих… Потому что жалел я единственно о потер
е своих женщин, а женщины Ц то, против чего Господь активно возражает. Или
не возражает? Да нет, наверняка должен возражать. Будь я Богом, я б определ
енно был против. Вряд ли Господь благоволил бы к моим женщинам. Ни фига. Зн
ачит, он точно против.
Но есть Ницше. Фридрих Ницше.
Я попробовал его.
Молился я так:
Ц О дорогой возлюбленный Фридрих!
Не годится. Как будто я педик.
Я начал снова:
Ц О дорогой мистер Ницше.
Еще хуже. Потому что я начинал думать о его портретах на титульных листах
книг. Там он выглядел типичным золотоискателем сорок девятого года, с та
кими же неряшливыми усами, а сорокадевятников я презирал.
Кроме того, Ницше уже умер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54