Позаботьтесь лучше о том, чтобы каждый человек получил причитающуюся ему порцию. Соловьев, Агур, что вы испугались этого холодного сержанта?
— Что еще за холодный сержант? — в свою очередь поднял голос Тяэгер.— Ты, карманник, должен перед ним шапку снимать! Не потому, что Рюнк старший сержант и старшина роты, а потому, что он в этой войне кое-что уже повидал и сделал. И ты, Отто,— раз парням так уж хочется, пусть выламываются.
— А я и не собираюсь запрещать,— произнес Рюнк.— Делайте как хотите. Но одно я скажу — не дело в армии комукать. Будет там, на передовой, время с весами возиться!
Кальм потребовал:
— Давайте же наконец сюда мой торф!
Соловьев повернулся спиной, и Агур, снова указывая рукой на одну из порций, спросил
— Кому?
— Мне.
Рука указала на следующую горбушку.
— Кому?
— Кальму.
— Кому?
— Рауднаску. И так до конца.
— Я люблю хорошо выпеченную горбушку,— говорил Вийес, откусывая кусок.
Вески положил свою порцию в изголовье постели и предупредил Рауднаска:
— Протянешь лапу — изувечу. Рауднаск сделал вид, что не слышит.
Потом прозвучал свисток и послышалась команда идти за завтраком.
Когда все вернулись с кухни, выяснилось, что порцию Вески кто-то украл.
Вески подошел к Рауднаску, ухватил его за гимнастерку и потряс:
— Немедленно отдай!
— Он не мог взять! — вмешался Тислер.— Я с него все время глаз не спускал.
Вески отпустил Раудиаска.
— Мы и впрямь волки. Очумели совсем. Тислер отрезал толстый ломоть и подал Вески:
— Бери.
То же сделал и Лий'ас.
— Я так и так не могу есть свежий хлеб...— про бурчал он, краснея.
— Спасибо,— ответил Вески.— И какой это гад мог украсть?
Он все же подозрительно посматривал на Рауднаска, Перед началом занятий младший лейтенант Симуль отозвал Лоога в сторону:
— Я слыхал, что у вас есть хорошая курительная бумага. Не могли бы вы немного одолжить мне?
Скрепя сердце Лоог дал командиру взвода десяток листков.
Снова прозвучал переливистый свисток дежурного.
Начались занятия.
В седьмой роте третьего батальона с утра была строевая подготовка.
1
За неоднократное неподчинение командиру взвода Энн Кальм получил два дня гауптвахты. Вернулся он оттуда мрачный и первому же встречному выложил свои мысли за сорок восемь часов. Этот первый встречный был старшина роты Рюнк, а слова, услышанные им после двухсуточного раздумья, оказались каким-то неопределенным ворчанием: «Ладно, на фронте посмотрим».
— Это ты о чем?
Кальм вспомнил, что говорил Тяэгер о Рюнке, и ему не очень-то захотелось повторить свою угрозу. Не из страха, что старшина роты может донести о его словах. Если нужно, он скажет это прямо в глаза хоть коман- / диру батальона. Сейчас, когда он стоял против Рюнка, родившаяся па гауптвахте мысль показалась ему глупым, мальчишеским бахвальством. Но он не хотел отступать ни перед кем, даже перед РюнкОхМ, и сказал сердито, сердито именно потому, что неловко было бахвалиться перед дважды раненным человеком:
— На фронте и раньше счеты сводили. Рюнк подал Кальму котелок:
— Возьми. Ешь. Тяэгер оставил тебе.
— Перловка,— констатировал Кальм и схватил ложку.
— Соловьиные языки подадут на обед.
Кальм ел с аппетитом, пропустив мимо ушей подначку старшины. Сейчас он с удовольствием съел бы и пшенную кашу, что уж говорить о привычной с детства, родной перловке... Он ел, и вдруг все показалось ему таким близким — ротная землянка, нары и сплетенные из прутьев спальные маты, котелки на полке, пустая ружейная пирамида, где стояла только одна деревянная винтовка -- его собственная, сумрак и тяжелый, пахнущий землей и сыростью воздух. Во всяком случае, все вдруг стало совсем другим, чем раньше.
— Кто твой отец?
Кальм не сразу понял смысл вопроса Рюнка. Выскребая из уголков котелка последние крупинки каши, он ответил:
— Железнодорожник.
— Машинист? Кондуктор? Начальник станции?
Котелок выскоблен дочиста. Теперь неплохо бы закурить, но нет табака. Со дна вещевого мешка он выскреб хлебные крошки и мелкую табачную пыль, в которой виднелась лишь пара зеленовато-коричневых корешков махорки.
— Линейный рабочий,— разочарованно ответил он. Разочарованно не потому, что отец носил на работе фуражку не с красным верхом, а обычную железнодорожную, пропитавшуюся маслом и копотью. Разочарован он был своим уловом.
— Лопатой и киркой ворочал,— сказал Рюик, подошел к нему и протянул горсть табака.
Кальм удивленно смотрел на старшину. Настоящий, золотисто-желтый, пахнущий медом табак. Осторожно, чтобы не рассыпать, он свернул самокрутку и высек «катюшей» огонь. Растроганно сделал долгую затяжку и медленно выпустил дым через нос.
Давно уже не курил он такого хорошего табака. Вся рота страдала от нехватки курева. Более удачливые где-то добывали махорку, платили за нее хлебом или деньгами, многие курили смесь из листьев и мха, от которой текли слезы и одолевал кашель.
Подошел Лийас — он был сегодня дневальным — и также получил пару затяжек. Молча отошел он к двери землянки, улыбаясь стыдливо-счастливой мальчишеской улыбкой.
— Где достал? — заговорил со старшиной Кальм, размягченный едой и хорошим куревом.
— У вора спрашивают, где достал, а у честного человека — где взял,— усмехнулся Рюик.— Вчера командиры получили табак. Политрук некурящий, это его пачка.
После этих слов Кальм потерял вкус к табаку Дешевый прием.
-- Лийас,— он позвал дневального и протянул ему до половины выкуренную самокрутку,— докури.
Лийас покраснел и отказался от неожиданного предложения:
— Я уже... Уж я... У меня нет денег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83