— Когда пойдешь по своим делам, поговори с ребятами из других землянок. Вот это Красная Армия. И эта Красная Армия разгромила фрицев под Москвой.
Кальм снова откинулся на нары. Глаза, в которых горело злобное пламя, погасли. Пусть, кому охота, говорят о Красной Армии, об эстонских частях, о войне — его все это не касается. Он солдатом не будет. Энн Кальм уже забыл, что когда-то он думал по-другому. Когда началась война, тогда он без колебаний отправился на сборный пункт. Да, в начале войны это казалось Кальму само собой разумеющимся. Когда отец вечером первого дня войны сказал, что «тебе, парень, видно, доведется поносить солдатскую шинель», он согласно кивнул головой. За осень и зиму все в нем смешалось. В мыслях ожили все предрассудки и доводы, которые внушали ему со школьной скамьи, против коммунизма, советского строя и русского народа.
Теперь Энн Кальм ни на что не надеялся. Ни о чем не мечтал. Ни во что не верил. Лишь изредка, как в тумане, возникали картины детства, он видел Таллин, родителей и друзей, и в его душе что-то болезненно шевелилось. Раньше он часто спорил сам с собой. В трудармии, куда его послали вместо фронта, его «я» как бы раздвоилось, и эти два «я» спорили долгими часами. Постепенно он стал безразличен ко всехму, даже к своей судьбе. Он не умывался, валялся на нарах, буквально ни о чем не думая.
После обеда Кальм сполз с нар и, волоча ноги, вышел из землянки. Яркое апрельское солнце заставляло жмуриться. Он подошел к ближайшему дереву. Не услышал, как кто-то крикнул ему, что уборные дальше и что нельзя загаживать землю у жилья. Застегнув брюки, он потащился за землянку. Никакой цели у него не было, он действовал, как во сне. Вдруг он обнаружил, что находится возле кучи отбросов. Он остановился. Хотел пойти дальше. Сделал даже несколько шагов, но повернул обратно. Среди картофельной шелухи и почерневших капустных листьев лежала свежая суповая кость, на которой еще оставалось немного мяса. Он исподлобья долго смотрел на нее, вяло размышляя, что на лесоразработках от таких кусков не отказывались.
— Что вы здесь делаете? — услыхал он вдруг взволнованный женский голос.
Будь то мужской голос, Кальм не обратил бы внимания. Или сделал бы такое, что сразу показало бы: он, Энн Кальм, ни с кем больше не считается, даже с самим собой. Может быть, даже поднял бы кость и начал ее грызть. Но испуганный голос женщины смутил его. Он на момент приостановился, потом рассердился сам на себя и грубо ответил:
— Что я здесь делаю?..— наклонился и схватил кость.
— Бросьте! Вы же человек!..
Кальм обернулся. Перед ним стояла молодая женщина в военной форме. Она испуганно смотрела на него.
— Человек? Разве я человек? — процедил он сквозь зубы.
— Да, вы человек,— ответила женщина.
Кальм поднес кость ко рту. Девушка быстро подошла и схватила его за руку:
— Вы не должны этого делать!
Кальм попятился, и жгучий стыд заставил его бросить кость. Он медленно пошел к карантину,
2
Кирсти Сарапик следила за Энном, пока он не исчез. Только тогда пошла она своим путем,
«Разве я человек?..»
Эти слова все время слышались Кирсти. Как будто кто-то шел за ней по пятам и непрерывно повторял одно и то же, Ее преследовал взгляд этого человека.
В нем было отчаяние, издевка, грубость, Но и горечь, разочарование, безразличие, равиод\и«ие ко всему.
Кирсти Сарапик не заметила даже, что с ней поздоровались. Лишь когда с ней поздоровались во второй раз, она остановилась.
Перед ней стоял офицер, взявший под козырек. Его манера держаться показалась ей чем-то знакомой.
— Прошу извинить, товарищ Кирсти,— сказал он.— Разрешите вторично представиться. Мати Рейноп.
Кирсти подала офицеру руку. Теперь она вспомнила, что встречала Мати Рейнопа. Кажется, это было в то время, когда она училась в университете. Она вспомнила даже, как ее подруги восхищались Рейнопом. Его оароумием. Выразительным взглядом, Умением танцевать. Галантностью.
— Вы здесь?
Удивление Рейнопа задело Кирсти. Ей вспомнился Тарту, деловые друзья отца, поражавшиеся, что дочь владельца известной портняжной мастерской связалась с Рабочим домом и даже поступила туда на службу. Многочисленные родственники матери, всплескивавшие руками, узнав, что на Октябрьской демонстрации она несла лозунг. Подруги по школе, испуганно и непонимающе смотревшие на ее форму бойца истребительного батальона...
— Да,— холодно ответила она.— И вы здесь.
— У каждого человека всегда есть две возможности — быть там, где ему приказывает быть сердце, или там, куда он попал по неизбежному стечению обстоятельств.
— А вы здесь по первой или по второй причине? Мужчина ответил не сразу.
— Я и сам не могу этого сказать,— признался он.— Вы, быть может, не знаете, что я решил махнуть рукой на офицерскую карьеру и в конце тридцать девятого года ушел из армии,— продолжал Рейноп.— В начале войны меня мобилизовали, и вот я здесь. Многое изменилось за последние несколько лет. Так изменилось, что сам себя с трудом узнаешь. И вы изменились.
— Вы правы,— согласилась Кирсти.— Порой очень хорошо, что человек меняется. Но он всегда должен оставаться человеком.
Мати Рейноп с интересом рассматривал ее. Он уже издали узнал Кирсти Сарапик. Девушка осталась прежней. Такие же доверчивые глаза, свежие, по-девичьи пылающие щеки, чувственный рот, темные волнистые волосы и упругая, удивительно упругая походка. Только одета она иначе — на ней военная форма. У Рейнопа была хорошая память, и в отношении женщин она никогда его не подводила. Он мог бы сейчас рассказать, какое платье было на Кирсти в их первую встречу (оливково-зеленое, с короткими рукавами и подчеркнуто приподнятыми плечами), рассказать о необычном кольце, которое Кирсти носила уже в то время, и о крошечных сережках с белыми камешками, которые она больше не носит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83