Кальм не смог улыбнуться в ответ. Он вдруг насторожился.
— Слава богу... — услыхал он голос сестры. Следующих слов он не понял. Хотел что-то спросить, но язык словно распух. Умоляющим взглядом посмотрел он на сестру.
Сестра снова улыбнулась и сказала, что все будет хорошо и что самое трудное уже пройдено. Кальм не понял и половины слов. Но выражение лица и топ сестры успокоили его. Внутреннее напряжение спало. Сестра подошла и к другим кроватям.
Кальм снова услыхал разговор на русском языке. Итак, значит, он не в плену.
Когда сестра вернулась с врачом, Кальм спал. Внимательный взгляд сестры заметил на щеке раненого слезу.
Второй месяц лежал Кальм, прикованный к постели. Рана заживала медленно. Держалась температура. Те перь он знал, что пуля пробила правое легкое. Он часто думал о том, как получил ранение. Чем больше он об этом размышлял, тем яснее понимал, что настигла его не немецкая пуля. Это Мати Рейноп едва не отправил его на тот свет. Мати Рейноп — сверстник, товарищ, эстонец...
В тяжелые ночи, мучаясь и задыхаясь, он ненавидел Мати, которого раньше считал близким человеком, как Тяэгера, Вийеса. Но бывали моменты, когда он пытался понять Рейнопа и искал ему оправдание.
Кальм мог бы слово в слово вспомнить их разговор. Вернее, то, о чем говорил Мати, потому что он, ведь молчал. До сих пор Кальм не мог объяснить себе, что произошло. Но он все хорошо помнил. Прежде чем Мати поднял оружие, он сам обеими руками схватил свою винтовку. Видимо, Мати заметил это и понял по-своему. Предположил, что ему попытаются помешать, И выстрелил. Но ведь Кальм не знал, что делать. Неоднократно он спрашивал себя: зачем он взял в руки винтовку? Искал ли он в оружии опору, поддержку против манящего шепота? Тогда в нем боролись два человека. Который из них победит? Тот ли, кто хотел уйти вместе с Мати, или другой, который тянулся к Тяэгеру и товарищам, который незаметно для себя начал уважать политрука?
Теперь Кальм понял, что человек типа Мати Рейнопа должен был попытаться перебежать. А Кальм хотел поступать по голосу своего сердца, но в ту туманную ночь там, между холмами, в его душе не было полной ясности.
А теперь? Преодолел ли он свои сомнения?
Одно Кальм знал точно. Лучше испустить дух здесь, на простыне, чем пропадать со здоровыми руками-ногами где-нибудь в лагере для военнопленных. Перебежчиком он не станет. Для него фашизм неприемлем. Никогда не мог бы он поднять руку на товарищей. Убить человека — ужасно, непостижимо, неестественно, А направить оружие на человека, которого ты назвал своим другом?
«А если Мати в ту ночь решил, что я его враг?» И такая мысль порой мучала Кальма. Значит, правы Мянд и Кирсти, которые считают, что выбирать можно только между двумя возможностями. Или фашизм, или социализм. У эстонского народа нет третьего пути. Все остальное сейчас второстепенное. Кальм не мог поклясться, что Мяпд или Кирсти когда-нибудь говорили именно так. Но так говорили все коммунисты, только так могли говорить и Мянд и Кирсти. И поведение Мати подтверждало, что Мянд и Кирсти правы. Но что-то в нем не хотело этого признавать.
Еще в одном был убежден Кальм. Хотя и Мянд и Рейноп допускают всего две возможности, их поведение, приемы их борьбы совершенно различны. Мянд не всадил бы в него лулю. И если действительно есть только два пути, то луть Мянда справедливее. Потому что он в борьбе за свою истину в тысячу раз человечнее.
С каждой неделей Кальм все больше скучал о своих товарищах. Что с Тяэгером, Вийесом, Вески, Тислером н другими? Что делает сейчас их батальон? Он внимательно читал сообщения Информбюро, но об Эстонском корпусе не нашел ни слова. Больще всего писали о борьбе на юге, где, как он понял, наступление Красной Армии развивалось успешно. В разговорах товарищей по палате — его перевели в большую переполненную ранеными палату — часто упоминался Сталинград. Многого Кальм не понимал, но все же сообразил, что немцы потерпели тяжелое поражение. Он помнил, что контрнаступление Красной Армии началось там осенью. Кажется, в ноябре. В то время, когда их рота шла на фронт. Дальнейших событий он не знал. Потом ему попался номер «Правды» двухнедельной давности, начала февраля, и из него он наконец узнал все, что произошло. Он несколько раз перечитал номера уничтоженных корпусов, дивизий, отдельных полков и батальонов, фамилии попавших в плен генералов, цифры трофейных самолетов, танков, пушек, количество военного снаряжения.
Итоги сражения заставили его крепко поломать голову. Часами он спорил сам с собой:
Первое «я». Раздутые цифры.
Второе «я». Большая победа. Немецкие войска отступают.
Первое «я». Что говорили до войны газеты? Советский Союз, мол, самая передовая и культурная страна. А что ты видел? Колхозники в ситцах и ватниках. Неубранный хлеб на полях!
Второе «я». В Челябинске огромный тракторный завод выпускал танки. Почему ты забываешь об этом? Сейчас ты питаешься по-человечески.
Первое «я» (с насмешливой улыбкой). Врага ведь должны были разбить на его земле.
Второе «я». Сейчас немцы отступают. Не цепляйся за каждое слово.
Первое «я». Зимний успех. Летом Красная Армия снова отступит.
Второе «я». Это не твоя мысль. Зачем ты, как попугай, повторяешь слова Геббельса?
Первое «я». А то, что ты говоришь, разве это твоя мудрость? Повторяешь пропаганду красных.
Второе «я» (упрямо). Фрицев колотят. Двадцать четыре генерала взяты в плен.
Первое «я». Бумага все стерпит.
Второе «я». Но не могло же Информбюро придумать фамилию фельдмаршала Паулюса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83