А теперь он сам стал солдатом, за ним закреплена винтовка № 489 753, и они идут на фронт, гул которого порой слышится так ясно. Он красноармеец. Один из миллионов.
Вот и исполнилось то, о чем говорили они с отцом в первый день войны. Что, наверное, и ему придется носить солдатскую шинель.
По правде говоря, в то время он довольно-таки неопределенно относился к войне. Фашизм он презирал, к советскому строю относился с предубеждением. С предубеждением, воспитанным еще на школьной скамье, особенно в гимназии. Первый советский год еще не успел выветрить из его головы всю чушь, которую вбивали в нее изо дня в день.
Энн Кальм никогда особенно не интересовался политикой. Читал он, правда, много, но очень редко интересовался произведениями, посвященными социальным и общественным проблемам. Когда в школе говорили, что самую большую опасность для самостоятельности и свободы эстонского народа представляет коммунистическая Россия, он думал так же. Когда в газетах писали, что Советский Союз самая слабая и отсталая страна из великих стран, это и ему казалось верным. Но после революции 1940 года говорить и писать начали другое. Сперва Кальм с сомнением относился к новым истинам. Всерьез принять их он не успел. Он просто привык к новому образу мышления. К тому же новый строй помог ему — из низкооплачиваемого практиканта он стал полноправным планировщиком в коммунальном отделе горисполкома.
Перед Кальмом, отдыхавшим в сугробе снега, вдруг ожили картины прошлого.
Первые дни войны. Он по-детски надеется, что война не дойдет до Эстонии. Его ужасает успех фашистской армии. Почему Красная Армия не переходит в контрнаступление? Неужели и впрямь военная мощь Советского Союза уже парализована? Неужели все, что в последнее время писали газеты и говорили ораторы о промышленной мощи Советского Союза и силе Красной Армии,— пустая болтовня?
Конец июля. Южная Эстония уже оккупирована. Он копает противотанковые рвы. Там находит его мобилизационная повестка. Школьный товарищ советует уклониться. Но он идет на мобилизационный пункт.
Эшелон с мобилизованными пересекает реку Наро-ву. «Куда нас везут?»
И тут возникает вопрос:
«Если бы мы не присоединились к Советскому Союзу, прошла бы война мимо Эстонии?»
Каждый день приносит новые вопросы. И все труднее ему на них ответить.
Они в лагере. Какой-то маленький поселок. Три недели они почти ничего не делают. Учения проводятся больше для виду. Хромает дисциплина. Люди бродят по поселку. На них глазеют, и они жадно смотрят па все. Очереди. ^Хотя в магазинах уже невозможно ничего купить.
«Почему Красная Армия все время отступает?»
Он не находит ответа. Эстонских газет нет, читать по-русски он не умеет. Им, правда, переводят военные сообщения, но Информбюро лишь констатирует, ничего не объясняя.
Снова они грузятся в поезд.
Куда? На фронт?
Нет, их везут далеко на север. На лесоразработки.
Почему их не направили на фронт? Ведь Эстонский территориальный корпус, созданный из бывшей эстонской буржуазной армии, уже воевал.
Никто не может ответить, разъяснить.
В.трудармии, куда они попали, положение было тяжелое. Снабжали плохо. Неожиданно наступили холода, а у большинства не было теплой зимней одежды. Ему выдали шинель, но в сорокаградусный мороз холодно и в ней. Все хуже питание. Бывали дни, когда они получали лишь половину хлебного пайка.
Люди проклинали все на свете.
Как-то он вдруг вспылил:
— Чего вы зря ругаетесь? Это ведь естественно! Все посмотрели на него. Не могли понять.
— Это ж Совдепия! Так он тогда выпалил.
Да, так он сказал. И с этого момента все притаившиеся где-то мысли прорвали плотину. Порой он еще спорил сам с собой. Наконец он больше уже ни в чем не сомневался. На вопросы, ответить на которые он раньше не умел, теперь всегда находился ответ: причиной всего был советский строй. Причиной того, что Красная Армия проигрывает одно сражение за другим. Того, что их загнали в трудармию и так плохо снабжают. Что жители окрестных деревень плохо одеты. И сотен других плохих вещей.
Их политрук был вялый человек, без внутреннего огонька. Симуль, которого он использовал в качестве переводчика и помощника, плохо исполнял свои обязанности. К тому же он не вызывал доверия у Кальма: снюхавшись с хозяйственниками, Симуль потихоньку спекулировал в окрестных деревнях хлебом, предназна-ченным для мобилизованных.
Конец ноября. Он болен. Уверен, что умрет. В начале января поднялся, правда, снова на ноги, но стал настолько апатичным, что даже не интересовался контрнаступлением Красной Армии под Москвой. На все безнадежно, отупело махнул рукой. Безвольно слонялся по лесосеке или бычился где-нибудь в углу барака.
Потом Урал.
Куча отбросов.
Кирсти.
По всему телу Кальма прошла волна стыда, как будто это только что произошло. Он содрогнулся и осмотрелся вокруг.
Вески все еще говорил о хорошей, плотной еде. Потом Тислер начал нахваливать сибирские пельмени. Мяги воспевал шашлык, Соловьев — испеченные в печи пирожки, Агур — копченых угрей, Лийас думал просто о студне, но стеснялся в этом признаться.
Вдруг Тяэгер вскочил, проглотил слюну и рявкнул:
— Заткнитесь, ребята! Не сводите с ума. Кто еще вякнет о ветчине, пельменях или пирожках — по башке тресну! Не терплю самоистязания.
Рявкнул и снова уселся на снег. Мимо них прошел командир хозвзвода.
— Когда по-настоящему поедим? — спросил Кальм,
— Товарищи, понимаете, ужасный снег...— пытался тот отговориться.
Тяэгер преградил ему путь:
— Говори. Твое дело — доставить еду.
— Спокойно, товарищи. Мое дело — доставить из полка, но в полку нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83