..
Наконец смешавшийся дневальный взял дымящуюся папироску.
Отто Рюнк догадался о том, почему Кальм отдал самокрутку.
— Будь твой отец начальником дороги, я понял бы тебя,— произнес он.— А он был рабочий. Как и я.
В землянке для Кальма что-то изменилось Исчезло ощущение дома, снова все показалось чужим, даже враждебным.
— Я эстонец,— вызывающе посмотрел он на Рюнка.
— А я, по-твоему, кто? Турок? — насмешливо спросил старшина роты.— Мянд, чьим табаком ты брезгуешь, такой же эстонец, как и ты.— Рюнк рассердился и резко спросил: — Почему ты не удрал в лес?
Кальм тоже вспылил.
— Я уже не раз жалел об этом,— откровенно выпалил он.— На фронте...
Рюнк прервал его.
— Если ты вздумаешь на фронте перебежать, знай: я первый тебе пулю всажу,— сказал он, тяжело дыша.
Кальм растерялся, вдруг он почувствовал, что ему «нечем ответить.
— Ты вроде моего брата Рихарда,— сказал Рюнк, .помолчав.— И он не хочет понять, куда должен держать курс рабочий человек. Ну, а теперь бери свою винтовку -и иди. Рота там же, где и всегда,
Кальм пошел.
Было неприятно. «С людьми вроде Рюнка столкновения неизбежны»,— размышлял он. И все же не мог успокоиться. Неожиданно он поймал себя на мысли, что на фронте, наверное, хорошо иметь рядом такого уверенного, надежного человека, как Рюнк. И тут же усмехнулся своим мыслям. На фронте! Когда пойдут они на фронт? Во время мобилизации тоже говорили о фронте, но дальше лесоразработок они не ушли. Теперь разучивай приемы деревянными вин-Говками! Дичь! Эстонская дивизия — какой-то политический трюк, больше ничего. Однажды он сказал это и Рюнку. Как глупо! Рюнк имел все основания посмеяться над ним, решить, что он, Кальм, легкомысленный болтун. Грозится свести на фронте счеты, перебежать, черт знает что еще сделать, а сам не верит, что эстонские части будут посланы в бой.
Рюнк зря болтать не станет. Сочтет нужным — и поднимет винтовку. Он выстрелит и в него, Кальма. И, наверное, даже в своего брата.
Пусть стреляет.
Чушь какая-то!
На учебном плацу был перекур. Кальм подошел к своему взводу.
— Вернулся? — дружески сказал Тяэгер.
— Вернулся.
— В другой раз будь умнее.
— Кто на губе не сидел, тот не солдат,— высказал свое мнение Вийес.— Губа закаляет.
— По сравнению с тем, что мы здесь делаем, гауптвахта — это дом отдыха,— сказал Вески.— Легче скосить не евши дееятину сена, чем с утра до вечера топтаться на одном месте. «Взвод, напра-во! Взвод, налево! Взвод, бегом! Взвод, ползком!» Гимнастерка не высыхает. Тьфу... А скоро и вправду сенокос.
— Так ведь дорога на гауптвахту никому не заказана,— пошутил Вийес.— Честно говоря, твое настоящее место в обозе.
— Мое настоящее место на сенокосе моей усадьбы! — рявкнул Вески.
— Здесь вообще не место для настоящих эстонцев, — сказал Кальм.
— Где же им быть, настоящим эстонцам? — покосился на Кальма Агур.
— В Эстонии.
— Если бы я сейчас был в Эстонии, наверняка не было бы у меня моего сенокоса,— как бы про себя рассуждал Вески.— Рабааугуский Сассь как пить дать отобрал землю. Он уже тогда угрожал, когда мне двенадцать гектаров отмеряли. Если хочу получить свою землю, никуда не уйти от этого «ать-два». Придется воевать, хотя война от начала до конца одно несчастье.
А землю я хочу вернуть, Кальм-сынок. Хочу, понимаешь?
— Чего же ты вздыхаешь? — процедил Кальм.— Ну и давай наяривай, так, чтобы пот на заднице кипел.
— Кальму, видать, моча в голову ударила,— сплюнул Агур.
— Не затыкайте рот человеку.— Рауднаск взял Кальма под защиту.
Кальм больше не принимал участия в разговоре. По окончании перекура он равнодушно стал на свое место. Упражнялись в штыковом бою. Шаг вперед, укол, удар прикладом... Снова шаги, снова уколы, снова удары. Все это Кальм проделывал механически. Несколько раз он замечал, что политрук Мянд смотрит на него. Пусть глазеет, думал он, пусть глазеет и разнюхивает, ему от этого ни тепло ни холодно. Ему ни до кого нет дела. Ни до Рюнка, ни до Вески. Ни до Агура, ни до Ра>д-наска. Даже ни до Тяэгера, ни до Березки.
Так, во всяком случае, он внушал себе.
Мянд действительно внимательно следил за Каль-мом. Тогда, в карантине, обошлось без врача. Кальм начал выполнять распоряжения. Почему — этого Мянд не понимал и сейчас. Что Кальм взялся за ум в результате разговора с ним, этому Мянд не верил. С каждым днем в глазах Кальма все сильнее отражалась напряженная внутренняя жизнь, а в последнее время — упрямство и вызов.
Когда рота возвращалась с учений, командир роты лейтенант Аава скомандовал:
— Песню!
Мянд удивился, когда первым запел Кальм. Обычно запевал Вийес.
Я оторван от милого дома, Вспоминаю о нем вдалеке,—
начал он хриплым сильным голосом.
Я дорогой бреду незнакомой, И катится слеза по щеке !, —
присоединились к нему остальные.
Политрук размышлял, что едва ли хотя бы один из поющих людей в начале войны мог подумать, что у них прервется какая бы то ни была связь с родиной и что
Стихи в переводе В. Рушкиса.
они попадут так далеко на восток. И сам он еще в середине августа прошлого года, когда немцы уже захват тили почти всю Эстонию, не верил, что Таллин отдадут врагу. Успех фашистских войск казался ему случайным. Читая вести с фронта, он каждый день искал сообщения о решительном контрнаступлении Красной Армии. Но он не находил таких сообщений. Лишь стоя на палубе корабля и глядя на скрывающийся за горизонтом город в облаках дыма, Рейн Мянд понял, что путь предстоит нелегкий.
В конце третьей строфы получился разнобой. Большинство пело:
Так печально эстонская песня,
Поднимаясь, над лесом звучит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83