— Бредит,— сказала сестра.
Врач пощупал пульс раненого.
Рука Кальма вздрогнула. Этот чужой пытается вы- рвать у него из рук оружие. Нельзя! Тяэгер стреляет,— он должен стрелять.
Снова вспыхнуло что-то перед глазами.
Он почувствовал, что не может больше дышать. Не хватало воздуха. Зачем Мати зажимает ему рот? Неужели никто не поможет?.. Где политрук? Утром ведь он помог...
Удушье было ужасно.
Он опять потерял сознание.
Ночью он снова очнулся. И снова нахлынули видения.
Он лежит на снегу. Тишина. Где-то в отдалении двигаются какие-то темные фигуры. Ему страшно. Зовет Тяэгера, но никто не отзывается.
Снизу, из долины, появляются немцы. Они идут плотной стеной. Он хочет выстрелить, но не может поднять винтовку. Пытается встать, чтобы укрыться, но земля не пускает его.
Немцы проходят по нему. Каждый раз, когда подкованный сапог наступает на него, в груди вспыхивает боль. Врагов много, страшно много. Они выходят снизу, из-за холмов, и кажется, что им не будет конца. . Он чувствует, что превращается в бесформенный обрубок. Тысячи ног топчут и давят его. Злость и боль доводят до безумия.
Потом вдруг он оказался в бараке Северной.
Тяэгер варит суп. Он, Кальм, лежит на нарах.
Симуль играет с Вийесом в очко.
За редкими, плохо засыпанными дощатыми стенами барака плачет ветер.
Тяэгер сварил суп, и они хлебают его алюминиевыми ложками. У еды противный, приторный вкус. Каждый глоток жжет в груди. Но он ест. Все больнее становится глотать, но он не может иначе, он должен есть. Супу в котелке не становится меньше. Страх, дикий страх снова охватывает его.
Проклятый котелок! Проклятая боль!
Чья-то большая рука хватает котелок и заставляет его пить. В горле, внутри все горит.
Он пытается оттолкнуть руку, размахивает кулаками, отчаянно мечется от боли и ужаса.
Неожиданно чей-то участливый голос произнес по-русски:
— Умирает.
Что значит «умирает»?
«Смерть» — это он знает, но что означает «умирает»?
Почему так жжет в груди?
Пить! Почему не дают ему пить?
«Умирает»...
Где Тяэгер? Он должен стрелять. Ведь там по снегу ползут фрицы..
Видения приходили и уходили. Вывали мгновения, когда Кальм смутно догадывался, что лежит в госпитале. Ему давали что-то пить, ему делали уколы, куда-то переносили, перевязывали. Ему что-то говорил пожилой человек в белом халате. «Наверное, врач»,— подумал Кальм, но не понял, чего от него хотят. Сознание лишь урывками возвращалось к нему.
Хорошо, что Кирсти здесь. Он попросил перевести русское слово «умирает», но Кирсти только улыбнулась и качнула головой. Разве она не знает русского языка? Не может быгь. Ведь Кальм сам слыхал, что Кирсти говорила по-русски с врачом из медсанбата. Порой ему казалось странным, что Кирсти здесь. Как попала она в госпиталь? И все же он часто видел Кирсти. Кирсти клала руку ему на лоб, смачивала ему губы, часто держала его руку в своих руках. Кальм сказал, что он очень рад, что Кирсти его не забыла, и Кирсти улыбнулась на это.
Он спросил, почему его, Кальма, держат в госпитале. Кирсти только потрясла головой.
На третьей неделе наступил час, когда он увидел все понимающими, человеческими глазами.
Был день. Из окна на кровать падал яркий сноп света.
В первый момент Кальм подумал, что он дома и лежит на железной кровати родителей. Она тоже была кремового цвета и с округлой спинкой. Но их комната уже, потолок ниже и на стенах обои. К тому же они жили в деревянном доме, а это здание каменное»
— Где я?
Рядом послышался стон.
Кальм увидел кровать у противоположной стены, на которой кто-то спал.
«Госпиталь,— сказал разум.— Да, палата. Я ведь ранен. Но куда?»
Он попытался пошевелиться. Руки и ноги как будто налиты свинцом. Голову он смог повернуть. Правая рука не слушалась, левую кое-как подтащил на грудь. Пальцами ощупал повязку. В груди жгло.
«Куда я ранен?»
Он не мог ответить на этот вопрос. Вся верхняя часть тела, а также правая рука были перевязаны.
Напряжение утомило. Он посмотрел на щетинистый затылок спящего на соседней кровати человека и решил:
«Красноармеец, как и я».
И тут же испугался:
«А вдруг немец?»
«Нет,— успокоил он себя.— Тюремная больница, наверное, выглядит по-другому. На окнах нет решеток. И откуда взяться немцу в тюремной больнице? Это наш госпиталь. Да и зачем немцам помещать меня"в тюремный лазарет? Почему я вообще думаю о немцах и плене?»
Вдруг кто-то как будто бы тут же, рядом, прохрипел:
— Предатель!
Кальм содрогнулся. Вспомнилась непроглядная ночь, таинственные, утопающие в темноте холмы и неожиданное появление Рейнопа.
Почему Мати назвал его предателем?
Взгляд Кальма скользнул по палате. Четыре кро« вати, одна из них пустая. Серые солдатские одеяла. Зеленые панели, побеленные стены и потолок. Почему все спят? Хоть бы они заговорили, можно было бы понять, где он.
Предатель...
Нет, нет, нет! Он не предатель!
Кто в него стрелял? Мати? Где сейчас Мати?
Дыхание Кальма становилось все тяжелее. В груди под правым плечом, давило и жало. Он задыхался. Попытался сесть, но не смог. С губ сорвался глухой хрип. Собственный голос показался ему чужим, нечеловеческим, жутким.
Одеяло соскользнуло. Он увидел свою руку. Желтую, иссохшую. Кости и кожа, сквозь которую виднелись синие полосы вен.
За день-два его рука не стала бы такой. «Сколько же времени я в больнице?» И кто-то как будто прошептал ему на ухо: «Ты умираешь». Стало жутко.
Усиливалась боль в правом боку. Тело пылало в огне. Открылась дверь. В палату вошла молодая женщина в белом халате. Кальм жадно следил за ее появлением Сестра подошла прямо к его кровати и улыбнулась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83