А Сарапика никто не считал тронутым. Чудаков брат —да, но соображать он умел. Уж не склоняется ли в душе Сарапик к советской власти, к коммунистам?
Кирсти не знала, что говорили о ней, какие распускали слухи. Да если бы и знала, поступала бы так, как считала нужным. Всем своим сердцем, которое не умело хладнокровно и трезво подсчитывать плюсы и минусы, она была с новыми друзьями. Если бы ее спросили, почему она связала свою жизнь с советской властью, она не сумела бы обьяснить, так же как не смогла тишо объяснить себе, в чем был неправ Рейноп и в чем — этот человек со страшными глазами.
Пожалуй, яснее, чем когда бы то ни было раньше, ощутила Кирстп всю значимость происшедшего в ее жизни перелома в теплый июльский вечер у кладбища Маарья. Она не отрываясь смотрела на остающийся слева город, такой странно тихий, пустой, словно застывший в напряженном ожидании. Тишину разрывали изредка винтовочные выстрелы и короткие автоматные очереди. На той стороне реки были немцы. На той стороне реки находился и ее дом, в котором прошла половина ее жизни — десять лет. Отсюда, от кладбища, дома не было видно. Даже в бинокль. Низкое, двухэтажное здание загораживали более высокие дома. Но ясно виднелась пожарная каланча, а они жили почти рядом с ней. Во время пожаров на каланче тревожно звонил колокол, и им с сестрой становилось страшно. И вдруг Кирсти показалось, что она на оживленной, полной суетящихся людей улице Вескимяэ, на своей улице. Вот пекарня Сангпуу, где они с сестрой тайком покупали медовые пирожные и крендели. Через улицу — монополька. Долго она считала тех, кто распивал бутылки на их дворе, самыми плохими людьми, страшными пьяницами, и испуганно убегала в комнату, когда ее детская брань смешила мужчин и те предлагали ей к конфеты. Однажды она увидела среди них Мартенсона, которого считала очень умным и очень хорошим человеком, и в ее голове все смешалось.
Неподалеку от ее дома находилась стоянка извозчиков с длинной коновязью, у которой всегда дремали лошади. Справа был ресторан, откуда таскали в ведрах воду. Иногда воду приносили издалека, с верхнего конца улицы,— там была водокачка, и ведро стоило один сент.
Теперь дом остался по другую сторону реки. По улице Вескимяэ начнут маршировать гитлеровцы. А ее куда забросит судьба? В Таллин? В Нарву? Или им придется отступать до Урала, как орет фашистское радио? Увидит ли она свою улицу, свой дом, родителей? Говорили, что при взрыве моста было повреждено много соседних зданий. Обломки летели на целый километр. Вдруг...
Кирсти старалась не думать об этом. На глаза набегали слезы, и она тайком утирала их. Ей было жаль мать, отца, сестер и братьев, жаль родной город, который они завтра покинут, но она не жалела ни об одном своем шаге. Бросить своих новых товарищей — значит предать свой народ,— так говорило ей сердце. Порой трудно удержаться от слез, но слезы вовсе не означают, что человек боится будущего.
Не растерялась Кирсти и тогда, когда выяснилось, что немцы через Йыгева прорвались в Муствээ и отрезали путь их батальону. В лесах северной части Тартуского уезда она увидела войну еще ближе. Хотя в пойме Эмайыги время от времени через реку шла яростная перестрелка, хотя они и похоронили там своих первых павших, но, как ни странно, там Кирсти еще не чувствовала себя бойцом. Она перевязывала раненых товарищей, но всей трудности, тяжести войны она не ощутила.
По-новому она увидела войну в нескольких километрах за станцией Мга. Горели эшелоны, и вдоль железной дороги, почти касаясь крыльями вершин деревьев, носились «мессершмитты». Здесь она увидела матерей — они закрывали своими телами детей и умирали с ними от одной и той же пули, стариков — в бессильной злобе кулаком грозили они самолетам. Кирсти лежала в десяти метрах от железной дороги в мелкой ложбинке, поросшей по краю ольховыми кустами. Ей было страшно. Позднее врач Татьяна Гавриловна сказала, что Кирсти было страшно именно потому, что она ничего не могла сделать. Если бы пришлось действовать как санитару, она не испытала бы такого страха. Пассивное ожидание предназначенной тебе пули страшнее всего.
И еще многие стороны войны узнала Кирсти Сара-пик. Она имела право сказать Мати Рейнопу, что она видела войну вблизи.
В начале 1942 года на Урале были сформированы две эстонские стрелковые дивизии. В них вошли бойцы, отозванные из других частей действующей армии и из тыловых подразделений. В пункты формирования прибыли красноармейцы и командиры, участвовавшие з боях. Бойцы Эстонского территориального корпуса, за спиной которых были тяжелые оборонительные бои под Порховом, Дном и Старой Руссой — на дальних подступах к Ленинграду. Бойцы рабочих полков и истребительных батальонов, яростно сражавшиеся против гитлеровских захватчиков на эстонской земле. Сюда же направили и тысячи мужчин, мобилизованных в Эстонии в конце июля — в августе и до сих пор служивших з тыловых частях, в трудармии и стройбатах. В создаваемые дивизии спешили эвакуировавшиеся из Эстонии граждане — все, кому удалось уйти от врага.
Из сформированных весной частей позднее, в сентябре 1942 года, был создан Эстонский стрелковый корпус, сразу же после этого выступивший на фронт.
При формировании одной из эстонских дивизий произошли события, о которых рассказывалось выше.
Энн Кальм и Биллем Тяэгер стали бойцами седьмой роты третьего батальона. Кальму это было безразлично. Тяэгер позаботился о том, чтобы они оказались вместе. Теперь они были не только в одной роте, но и в одном отделении. Тяэгер, как ребенок, радовался, что ему удалось все это устроить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83