Лежит на диване и читает Голсуорси, Флобера, Франса, Гам-суна. Из-за портьеры проникает запах поджаренного на сале лука. Мать жарит цвибельклопс. Тихая музыка по радио. Ему тепло. Уютно. Спокойно. Никто не мешает, не подгоняет его бессмысленными приказами. Потом приходит домой отец, и они едят за большим столом. На снежно-белой скатерти сверкают ножи. Поднимается пар над блюдами и тарелками. Отец рассказывает о своих железнодорожных делах и поругивает начальство. Мать заставляет его, Энна, есть и подкладывает ему куски получше и помягче... Или другая картина. Он с друзьями играет в мяч на светло-желтом песке. На другом берегу залива виднеются шпили Таллина. Песок раскален. Манит вода. Они заплывают далеко от берега. Толкутся возле киоска с прохладительными напитками. Всем весело. Порой он видит себя совсем мальчуганом. Он ловит в луговой канаве уклеек. Пойманных рыбок помещает в ведерко из-под килек и потом снова выпускает в воду. И широко раскрытыми глазами смотрит, как торопятся они уплыть.
Иногда он видел себя в Тарту, в университете. Но редко. Как будто высшее образование и не было его величайшей мечтой.
Энн Кальм не мог представить себе, как выглядит его дом сейчас, во время войны. Отец, вероятно, по-прежнему работает на железной дороге. Железнодорожников не мобилизуют, да к тому же отец стар. А вдруг его уволили? Политрук говорит, что советских активистов преследуют. Отец был членом какой-то профсоюзной комиссии. Но ведь он маленький человек, да к тому же проработал на железной дороге больше двадцати лет. Нет, у отца, наверное, все в порядке, даже если целая четверть в словах политрука — правда. Мать, как всегда, хлопочет дома. Мянд утверждает, что в городах Эстонии острая нехватка продуктов пита ния, но Кальм не очень этому верит. Конечно, и там, наверное, похуже стало — время все же военное,— но едва ли они голодают. Пропаганда любит густые краски. Кальм сомневается и в том, что улицы Таллина переименованы немцами. Преувеличивают, наверное Ну, переименовали Нарвское шоссе в Гитлерштрассе, вот и все. Но Кальму и это не понравилось бы. Таллин пусть остается эстонским городом. Столицей. Родиной Калевов, гордо и свободно стоящей на берегу Финского залива. Мысль, что улицы родного города кишат немцами, совсем не нравится ему. Вдруг с удивительной четкостью он представляет себе, как его отец грузит в вагон ящики с маслом. За грузчиками наблюдает какой-то фашист в фуражке с высокой тульей.
Кальм заставляет себя думать о другом. Все это россказни политрука. Пропаганда. Но где-то в уголке души остается беспокойство.
Хотел бы он скорее попасть домой? Еще до окончания войны? Хотел бы.
И если там немцы?
На этот вопрос он ответить не умеет. Но если там немцы? Что-то в нем противится этому.
Еще более удивительные мысли приходят в голову Кальму. Он видит себя гуляющим вместе с Березкой в Кадриорге. Они катаются на лодке. Видит себя с ней на берегу канавы, они ловят рыбок в одно ведерко.
«Глупость! — насмехается он над собой.— Березка гуляет с политруком. Гарцует верхом с расфуфыренным штабным лейтенантом» (в этот момент он забыл, что Рейноп его друг). Нет, в качестве сопровождающего санитарку лейтенант Рейноп был не более приемлем, чем политрук Мянд,— что из того, что когда-то Кальм и Рейноп носили одинаковые зеленые форменные блузы и синие шейные платки.
На следующий вечер Вийес рассказал всем, что санитарку зовут Кирсти Сарапик, что у нее якобы много поклонников, среди них даже сам командир полка Ратас. Но она, мол, девушка самолюбивая и умеет осадить чрезмерно настойчивых.
— Как ни посмотри — мой вкус,— закончил свой рассказ Вийес.— Разочек бы потанцевать с ней!
— Для меня она крохотуля,— снова констатировал Тяэгер.— Еще ушибешь нечаянно, Я бы с такой не знал, как и вести-то себя.
— В Сибири — там подходящие для тебя бабенки,— заверил Тислер.
— В Сибири — возможно, а в Самбруке тебе пришлось бы довольствоваться козой,— невинно сказал Мяги.
Тислер не остался в долгу.
— Вы же сами слыхали, что на всю Джурчи всего одна юбка была! Да и то семидесятилетняя колдунья!
Тяэгер, пришивая к шинели пуговицу, попытался представить себе, как выглядят сибирские женщины. Наверное, плотные, с красными, пышущими здоровьем щеками, а на щеках ямочки, ходят в белых блузах, высоко поднимающихся на груди, в плотно облегающих стан юбках, под которыми угадываются округлые бедра и крепкие ляжки. Сибирячки, наверное, похожи на первую женщину-токаря на их фабрике. Она постоянно ходила к нему советоваться. На работе она носила темно-синий комбинезон, а когда на майские праздники пришла в клуб на вечер, на ней была белая блуза и развевающаяся юбка. И талия у нее оказалась такая тонкая, что у Тяэгера сперло дыхание.
— Ох, дьявольщина! — выругался вдруг Вески. Рюнк дружески подтолкнул его плечом. У обоих
жены остались в Эстонии. Вески хвалил трудолюбие своей жены. Мужики послабее боялись на сенокосе косить впереди нее — Юта все время угрожала подрезать им пятки своей косой. И никто не умел так хорошо складывать сено в стога, как она; у других стога порой перекашивались набок, и сено в них прело, а стога Юты всегда стояли отвесно, как колокольни. И сено в них даже в марте было сухое. Такие крепкие и плотные стога складывала Юта. От любой коровы Юта надаивала на литр, а то и на два больше, и не бывало случая, чтобы какая-нибудь Пеструха или Краснуха опрокинула ее подойник. И свиней приходилось ей колоть, ангелу с золотым сердцем. Хозяевам перечила и упрямая была. Рабааугуский Сассь, первейший серый барон на всю округу, держал ее только потому, что Юта справлялась с работой двух девушек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83