В комнате было три узких окна, стены обиты покрытыми лаком деревян-
ными панелями и увешаны шкурами диких зверей. В очаге ярко горел огонь,
бросая на пол и стены живые отблески; ближе к огню стоял стол, накрытый
для ужина; дальний угол занимала уже постланная на ночь постель. Мне бы-
ла приятна такая заботливость, и я сказал об этом Фелипу. Фелип со
свойственным ему простодушием, как эхо, отозвался на мои похвалы.
- Хорошая комната, - сказал он. - Очень хорошая. И огонь хороший, от
него по телу идет тепло. И кровать, - прибавил он, идя со свечой в
дальний угол. - Смотрите, какие хорошие простыни, гладкие-гладкие, как
шелковые!
С этими словами он провел свободной рукой по простыням, нагнулся и
зарылся лицом в постель с выражением полного блаженства. Это меня слегка
покоробило, я взял у него свечу, боясь, что он еще устроит пожар, и вер-
нулся к столу, где стоял кувшин с вином. Налив чашку, я позвал Фелипа.
Он сейчас же вскочил и подбежал ко мне. Но, увидев, что я протягиваю ему
вино, затряс головой.
- Нет, нет! - вскричал он. - Это для вас. Фелип это не любит.
- Прекрасно, сеньор, - сказал я. - Тогда позвольте мне выпить за ваше
здоровье, а также за процветание вашего дома и всей вашей семьи. А уж
коли разговор пошел о семье, - прибавил я, осушив чашку, - позвольте мне
лично представиться сеньоре вашей матери, чтобы почтительно припасть к
ее ногам.
Когда Фелип услыхал эти мои слова, все простодушие и детскость как
ветром сдуло с его лица - оно стало хитрым и замкнутым. В мгновение ока
он отскочил от меня, точно перед ним был лютый зверь, готовый к прыжку,
или разбойник с обнаженным кинжалом, и бросился к двери. В дверях он
обернулся, и я заметил, как у него сузились зрачки.
- Нет, - отрезал он и бесшумно выскользнул из комнаты. Я слышал, как
на лестнице затихали его шаги, легкие, как капли дождя, и тишина вновь
окутала дом.
Поужинав, я придвинул стол к постели и стал готовиться ко сну. Свеча
теперь озаряла светом другую стену, и я увидел портрет, который сразу
пленил мое воображение. Это был портрет молодой женщины. Судя по платью
и по приглушенной гармонии красок на полотне, она уже давно покинула
этот мир, но живость глаз и всего лица, особая непринужденность позы
превращали портрет в зеркало, куда смотрелась сама жизнь. Фигура женщины
была тонкой и сильной и правильных пропорций; рыжие косы, как корона,
венчали голову; глаза, золотисто-карие, смотрели на меня совсем как жи-
вые; совершенную красоту ее лица портило только жестокое, мрачное и
слишком чувственное выражение. Что-то в этих чертах и фигуре, почти неу-
ловимо, как эхо эха, напоминало черты и фигуру Фелипа; несколько времени
я стоял перед картиной, не отрывая от нее глаз, в каком-то раздражении
чувств, и размышлял о странном сходстве. Оскверненная простой грубой
кровью, ветвь рода, который рождал когда-то прекрасных дам, подобных
той, что глядела сейчас на меня с полотна, получила иное назначение: ее
отпрыски носят теперь крестьянское платье, правят запряженной мулом по-
возкой и прислуживают постояльцам. Но, возможно, в Фелипе живет как свя-
зующее звено крошечный кусочек той деликатной плоти, которую когда-то
облачали в шелк и парчу, и теперь эта плоть содрогается от прикосновения
грубой ткани костюма Фелипа.
Первые утренние лучи падали прямо на портрет, Я уже проснулся и смот-
рел на него, испытывая все большее наслаждение. Коварными сетями опутало
мое сердце это прекрасное лицо, и голос благоразумия становился все глу-
ше; я понимал, что любить такую женщину - значит подписать приговор сво-
ему роду, но я знал также, что, если бы я ее встретил, я бы полюбил ее.
День ото дня я все глубже постигал ее жестокое сердце и все яснее видел
свою слабость. Я мечтал о ней дни и ночи, ради ее глаз я пошел бы на
преступление. Черной тенью легла она на мою жизнь. Бродя в окрестностях,
дыша свежим воздухом и чувствуя, как возвращаются силы, я благодарил бо-
га, что моя колдунья спит спокойно в могиле, что волшебная палочка ее
красоты рассыпалась в прах, уста навсегда умолкли, а приворотное зелье
ее испарилось.
Но порой меня вдруг мороз подирал по коже: а что, если она не умерла,
а живет, воскреснув в одном из своих потомков?
Трапезы свои я совершал у себя в комнате в одиночестве. Прислуживал
мне Фелип. Сходство его с портретом преследовало меня. Временами оно ис-
чезало, временами вновь возникало, пугая, как привидение. Особенно он
походил на портрет, когда бывал в дурном расположении духа. Фелип полю-
бил меня - это несомненно: был счастлив и горд, когда я говорил с ним;
чтобы привлечь мое внимание, прибегал ко множеству детских, незамыслова-
тых уловок; любил сидеть в моей комнате возле огня и вести несвязный
разговор или петь свои странные, бесконечные песни без слов; иногда он
гладил, как бы лаская, мое платье. Не скрою, эта полная любви ласка при-
водила меня в замешательство, которого я стыдился. Вместе с тем ему были
свойственны вспышки беспричинного гнева, а порой на него находило бесп-
росветно мрачное настроение. Бывало, в ответ на мое замечание он опроки-
дывал тарелку с супом, даже не пытаясь притвориться, что сделал это не-
чаянно; то же было, когда я пытался кое о чем расспросить его. Мое любо-
пытство было вполне естественно - ведь я жил в незнакомом месте, среди
незнакомых людей, - но стоило мне хотя бы обиняком спросить о чем-то, он
уходил в себя, лицо его темнело, и я чувствовал тогда, что с ним шутки
плохи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112