спина моя коснулась
стены. Вдруг как из-под земли между мной и матерью выросла Олалла; сле-
дом за ней, преодолев двор чуть ли не одним прыжком, на помощь подоспел
Фелип. Он бросился на мать и повалил ее на пол.
Страшная слабость охватила меня, я, как в трансе, все видел, слышал и
чувствовал, но не мог шевельнуть пальцем. Я слышал у моих ног возню,
слышал звериный вой безумной, у которой отняли добычу. Чувствовал, как
Олалла крепко схватила меня (волосы ее падали мне на лицо) и почти с
мужской силой потащила по лестнице в комнату. Дотащив меня до кровати,
Олалла бросилась к двери и заперла ее, прислушиваясь к нечеловеческим
воплям, сотрясавшим дом. Потом, легкая и быстрая, как луч света, опять
нагнулась ко мне и стала перевязывать мою руку, качая ее и прижимая к
груди. При этом она что-то приговаривала, воркуя, как голубица. Это не
были слова, но лепетание ее было прекраснее любых слов, бесконечно лас-
ковое, бесконечно нежное; и все-таки, слушая ее, я не мог отделаться от
мысли, которая жгла мое сердце, ранила, как кинжал, точила, как точит
червь прекрасный цветок, оскверняя мою великую, святую любовь. Да, это
были прекрасные звуки, и родило их человеческое сострадание, но не было
ли это безумием?
Я лежал весь день. Еще долго крики и вопли злосчастного существа, бо-
рющегося со своим слабоумным отпрыском, оглашали дом, вселяя в мою душу
отвращение, отчаяние и печаль. Это был похоронный плач над моей любовью,
любовь моя была смертельно ранена, и не только ранена, она стала для ме-
ня проклятием; и всетаки, что бы я ни чувствовал, что бы ни думал, она
жила во мне, затопляя сердце нежностью; глядя на Олаллу, чувствуя ее
прикосновение, я забывал все. Это чудовищное нападение, мои сомнения от-
носительно Олаллы, что-то дикое, животное, отличающее не только характер
ее родных, но и бывшее в основе нашей любви, - все это хотя и ужасало
меня, делало больным, сводило с ума, не могло, однако, разрушить очаро-
вания, под которое я попал.
Когда крики наконец смолкли, в дверь заскреблись. Это был Фелип;
Олалла вышла и что-то сказала ему. Кроме этих минут, Олалла все время
была со мной, - то стояла на коленях возле моей кровати и горячо моли-
лась, то сидела рядом и смотрела не отрываясь на меня. Так и получилось,
что я целых шесть часов наслаждался ее красотой, вчитывался в ее лицо. Я
видел золотую монету, колыхавшуюся на ее груди, видел ее глаза, огром-
ные, потемневшие, в которых по-прежнему было одно выражение - бесконеч-
ной доброты, видел безупречное лицо и угадывал под складками платья бе-
зупречные линии фигуры. Наступил вечер, и в сгущающихся сумерках очерта-
ния ее медленно исчезли, но и теперь ее нежная, говорящая рука грела мою
ладонь. Я лежал в полнейшем изнеможении, упиваясь каждой черточкой моей
возлюбленной, и любовь моя постепенно оправлялась от шока. Я убеждал са-
мого себя, что все не так страшно, и скоро мог думать о случившемся без
содрогания. Я опять принимал все. Ничто на свете не имеет значения, если
любовь моя устояла, испытав такое потрясение, а взгляд Олаллы все так же
заманчив и неотразим, если и сейчас, как и раньше, каждая клеточка моего
тела тянется к ней и желает ее! Было уж совсем поздно, когда силы стали
возвращаться ко мне.
- Олалла, - тихо начал я, - все это не страшно, мне ничего не надо
объяснять. Я принимаю все. Я люблю тебя, Олалла.
Она опустилась на колени и стала молиться, а я с благоговением смот-
рел на нее. Взошла луна, свет ее падал на левую стенку проема всех трех
окон, и в комнате стоял призрачный полумрак, в котором я различал неяс-
ный силуэт Олаллы. Она поднялась с колен и перекрестилась.
- Я буду говорить, - сказала она, - а ты слушай. Я знаю, ты можешь
только догадываться. Как я молилась, чтобы ты уехал! Я просила тебя об
этом. И я знаю, что ты исполнишь мою волю. Позволь мне так думать!
- Я люблю тебя, - повторил я.
- Но ты жил в свете, - продолжала она после некоторой паузы. - Ты
мужчина, и ты умный, а я перед тобой всего дитя. Не сердись за то, что я
тебя учу, я, знающая так же мало, как деревья наших гор. Но те, кто мно-
гое изучает, скользят лишь по поверхности знания, они схватывают законы,
постигают величие замысла, но не видят трагической сути повседневности.
Только тот, кто, как я, живет со злом бок о бок, помнит о нем, знает о
нем и умеет сострадать. Так что уходи лучше, уходи теперь же и не забы-
вай меня. Я буду жить в самых сокровенных уголках твоей памяти, жить
почти так же, как я живу в этой бренной оболочке.
- Я люблю тебя, - еще раз сказал я, слабой рукой взял ее ладонь, под-
нес к губам и поцеловал.
Она не отдернула руки, а только слегка нахмурилась, но взгляд ее не
был сердитый, а печальный и растерянный. Потом, видимо, призвав на по-
мощь всю свою смелость, она притянула к себе мою руку и, склонившись ко
мне, прижала ее к своей груди.
- Послушай, - сказала она, - ты слышишь биение жизни. Она твоя. Но
принадлежит ли она мне? Конечно, я могу отдать тебе ее, как эту золотую
монетку или ветку с дерева. И все-таки жизнь моя не принадлежит мне! Я
живу - или думаю, что живу (если я вообще существую), - где-то далеко
отсюда, в каком-то отчуждении, немощная пленница, чьи жалобы заглушает
толпа призраков. Эта капсула, что, бьется, как у всякого живого существа
в грудной клетке, признает тебя хозяином. Так знает своего хозяина соба-
ка. Да, это сердце любит тебя! А душа? Любит ли душа? Думаю, что нет. Не
знаю. Я боюсь заглянуть в себя. Когда же ты говоришь о любви, ты обраща-
ешься к моей душе, тебе душа нужна, не только мое тело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112