Часов в восемь вошел Рори и таинственно поманил меня к дверям. Дядя,
по-видимому, напугал даже своего верного товарища, и Рори, встревоженный
его выходками, попросил меня пойти с ним и разделить его стражу. Я пос-
пешил исполнить его просьбу - с тем большей охотой, что страх, ужас и
электрическая атмосфера этого вечера пробуждали во мне беспокойство и
желание действовать. Я велел Мери не тревожиться, обещал присмотреть за
ее отцом и, закутавшись в плед, вышел вслед за Рори на улицу.
Хотя лето было в разгаре, ночь казалась чернее январской. Порой сум-
рачные отблески на мгновение рассеивали чернильный мрак, но в мятущемся
хаосе небес нельзя было уловить причину этой перемены. Ветер забивался в
ноздри и в рот, небо над головой гремело, как один гигантский парус, а
когда на Аросе вдруг наступало затишье, было слышно, как шквалы с воем
проносятся вдали. Над низинами Росса ветер, наверно, бушевал с той же
яростью, что и в открытом море, и только богу известно, какой рев стоял
у вершины БенКайо. Дождь, смешанный с брызгами, хлестал нас по лицу.
Вокруг Ароса всюду пенились буруны, и валы с непрерывным грохотом обру-
шивались на рифы и пляжи. В одном месте этот оглушительный оркестр играл
громче, в другом - тише, хотя общая масса звука почти не менялась, но,
вырываясь из нее, господствуя над ней, гремели прихотливые голоса Гребня
и басистые вопли Веселых Молодцов. И в эту минуту я вдруг понял, почему
они получили такое прозвище: их рев, заглушавший все остальные звуки
этой ночи, казался почти веселым, полным какого-то могучего добродушия;
более того, в нем было что-то человеческое. Словно орда дикарей перепи-
лась до потери рассудка и, забыв членораздельную речь, принялась выть и
вопить в веселом безумии. Именно так, чудилось мне, ревели в эту ночь
смертоносные буруны Ароса.
Держась за руки, мы с Рори с трудом пробирались против ветра. Мы
скользили на мокрой земле, мы падали на камни. Наверное, прошел почти
час, когда, промокшие насквозь, все в синяках, измученные, мы наконец
спустились на мыс, выходящий на Гребень. По-видимому, именно он и был
излюбленным наблюдательным пунктом моего дяди. На самом его краю, в том
месте, где утес наиболее высок и отвесен, земляной пригорок образует
нечто вроде парапета, где человек, укрывшись от ветра, может любоваться
тем, как прилив и бешеные волны ведут спор у его ног. Оттуда он может
смотреть на пляску Веселых Молодцов, словно из окна дома на уличные бес-
порядки. В подобную ночь, разумеется, он видит перед собой только чер-
нильный мрак, в котором кипят водовороты, волны сшибаются с грохотом
взрыва, и пена громоздится и исчезает в мгновение ока. Мне еще не дово-
дилось видеть, чтобы Веселые Молодцы так буйствовали. Их исступление,
высоту и прихотливость их прыжков надо было видеть - рассказать об этом
невозможно. Белыми столпами они взлетали из мрака высоко над утесом и
нашими головами и в то же мгновение пропадали, точно призраки. Порой они
взметывались по трое сразу, а порой ветер подхватывал кого-нибудь из них
и опрокидывал на нас брызги, тяжелые, как волна. Тем не менее зрелище
это не столько впечатляло своей мощью, сколько раздражало и заражало
своим легкомыслием. Оглушительный рев не давал думать, и в мозгу возни-
кала блаженная пустота, родственная безумию. По временам я замечал, что
мои ноги двигаются в такт танцу Веселых Молодцов, словно где-то играли
джигу.
Дядю я разглядел, когда мы находились от него еще в нескольких ярдах,
потому что в это мгновение черноту ночи рассеял один из тех отблесков, о
которых я уже упоминал. Дядя стоял позади холмика, откинув голову и при-
жимая ко рту бутылку. Когда он поставил бутылку на землю, он увидел нас
и помахал нам рукой.
- Он пьян? - закричал я Рори.
- Он всегда пьет, когда дует ветер, - ответил Рори таким же громовым
голосом; но я его еле расслышал.
- Так, значит... так было... и в феврале? - спросил я.
"Да" старого слуги исполнило меня радостью. Следовательно, убийство
было совершено не хладнокровно, не по расчету. Это был поступок сумас-
шедшего, который так же не подлежал осуждению, как и прощению. Конечно,
мой дядя был опасным безумцем, но не жестоким, низким негодяем, как я
страшился. Но какое место для попойки, какой немыслимый порок избрал для
себя бедняга! Я всегда считал пьянство страшным, почти кощунственным
удовольствием, более демоническим, нежели человеческим. Но напиваться
здесь, в ревущей тьме, на самом краю утеса, над адской пляской волн, где
голова кружится, как сам Гребень, нога балансирует на краю смерти, а
чутко настороженный слух ждет, чтобы раздался треск гибнущего корабля, -
казалось бы, если бы и нашелся человек, способный на это, то уж никак не
мой дядя, неколебимо верующий в ад и возмездие, терзаемый самыми мрачны-
ми суевериями. И все же это было так. А когда мы укрылись за пригорком и
могли перевести дух, я заметил, что глаза дяди сверкают в темноте
дьявольским блеском.
- Эгей, Чарли, красота-то какая! - воскликнул он. - Ты только посмот-
ри... - продолжал он, подтаскивая меня к краю бездны, откуда вздымался
этот оглушающий рев и взлетали тучи брызг. - Посмотри-ка, как они пля-
шут! Уж это ли не грех?
Последнее слово он произнес со вкусом, и я подумал, что оно подходит
к этому зрелищу.
- Они воют, так им не терпится заполучить шхуну, - продолжал он, и
его визгливый безумный голос было легко расслышать под прикрытием при-
горка. - И ее тянет все ближе, и ближе, и ближе, и ближе, и ближе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112