В памяти пронесся обрывок песенки,
услышанной в тот день, и тут впервые его охватила дурнота и чуть затош-
нило, и он почувствовал слабость во всех членах, которую надо было не-
медленно пресечь и побороть.
Он решил, что разумнее будет не отмахиваться от этих новых мыслей и
не бежать их, а смелее взглянуть в мертвое лицо, заставить себя осознать
сущность и огромность своего преступления. Ведь совсем недавно в этом
лице отражалась каждая смена чувств, эти бледные губы выговаривали сло-
ва, это тело было согрето волею к действию, а теперь, после того, что
сделал он, Маркхейм, эта частичка жизни остановлена, подобно тому, как
часовых дел мастер, сунув палец в механизм, останавливает ход часов. Но
тщетны были все его доводы: на угрызения совести он не мог себя подвиг-
нуть. Сердце, содрогавшееся когда-то при виде аляповатых изображений
убийств, бестрепетно взирало на действительность. Он чувствовал лишь
проблеск жалости к тому, кто, будучи наделен всеми способностями, кото-
рые могут превратить мир в волшебный сад, так и не использовал их, и не
жил настоящей жизнью, и теперь лежал мертвый. Но раскаяние? Нет, раская-
ния в его душе не было и тени.
И, стряхнув с себя все эти мысли, он отыскал ключи и подошел к внут-
ренней двери; она все еще стояла приоткрытая. На улице хлынул ливень, и
шум дождевых струй по крыше прогнал тишину. Точно в пещере, со сводов
которой капает, по дому ходило несмолкаемое эхо дождя, глушившее слух и
мешавшееся с громким тиканьем часов. И когда Маркхейм подошел к двери,
он услышал в ответ на свою осторожную поступь чьи-то шаги, удаляющиеся
вверх по лестнице. Тень у порога все еще переливалась зыбью. Он подтолк-
нул свою мускулатуру всем грузом решимости и затворил дверь.
Слабый свет туманного дня тусклым отблеском лежал на голом полу и
ступеньках, на серебристых рыцарских доспехах с алебардой в рукавице,
загромождавших лестничную Площадку, на резных фигурках и на картинах в
рамах, развешанных по желтым стенным панелям. Шум дождя так громко отда-
вался во всем доме, что в ушах Маркхейма он начинал дробиться на разные
звуки. Шаги и вздохи, маршевая поступь солдат где-то в отдалении, звя-
канье монет при счете и скрип осторожно открываемых дверей - все это как
бы сливалось со стуком дождя по крыше и хлестаньем воды в сточных тру-
бах. Чувство, что он не один здесь, доводило Маркхейма почти до безумия.
Какие-то призраки следили за ним, обступали его со всех сторон. Ему чу-
дилось движение в верхних комнатах; слышалось, как в лавке встает с пола
мертвец, и, когда он с огромным усилием стал подниматься по лестнице,
чьи-то ноги тихо ступали впереди него и тайком следовали за ним. Быть бы
глухим, думалось ему, вот тогда душа была бы спокойна! И тут же, вслуши-
ваясь с обостренным вниманием, он снова и снова благословлял это недре-
манное чувство, которое все время было начеку, точно верный часовой, ох-
раняющий его жизнь. Он непрестанно вертел головой по сторонам; глаза
его, чуть ли не вылезавшие из орбит, всюду вели слежку, и всюду мелькало
нечто, чему не подобрать имени, и всякий раз скрывалось в последний миг.
Двадцать четыре ступеньки на верхний этаж были для Маркхейма пыткой, пе-
ренесенной двадцать четыре раза.
Там, наверху, три приотворенные двери, точно три засады, грозившие
пушечными жерлами, хлестнули его по нервам. Никогда больше не почувству-
ет он себя защищенным, отгороженным от все примечающих людских взглядов;
ему хотелось домой, под охрану своих стен, - зарыться в постель и стать
невидимым для всех, кроме бога. И тут он подивился, вспомнив рассказы о
других убийцах, об их страхе перед карой небесной. Нет, с ним так не бу-
дет. Он страшился законов природы - как бы они, следуя своим жестоким,
непреложным путем, не изобличили его. И еще больше испытывал он рабский,
суеверный ужас при мысли о каком-нибудь провале в непрерывности челове-
ческого опыта, какого-нибудь злонамеренного отступления природы от ее
законов. Он вел свою искусную игру, полагаясь на правила, выводя
следствия из причин. Но что если природа, как побежденный самодур, опро-
кидывающий шахматную доску, поломает форму этой взаимосвязи? Нечто по-
добное (как утверждают историки) случилось с Наполеоном, когда зима из-
менила время своего прихода. Так же может случиться и с ним; плотные
стены вдруг станут прозрачными и обнаружат его здесь, как пчелу, хлопо-
чущую в стеклянном улье; крепкие половицы вдруг уйдут из-под ног, точно
трясина, и удержат его в своих цепких объятиях; да и более заурядные
случаи могут принести ему погибель. Вдруг дом рухнет и заточит его под
обвалом рядом с убитым или загорится соседний и со всех сторон к нему
двинутся пожарные. Вот что его страшило, и ведь в какой-то мере все это
можно будет счесть десницей господней, подъятой против греха. Впрочем, с
богом он как-нибудь поладит: он содеял, бесспорно, нечто исключительное,
но, как известно богу, не менее исключительны и причины, приведшие его к
этому. И там, в небесах, а не от людей, ждал он справедливого суда.
Когда он благополучно добрался до гостиной и затворил за собой дверь,
у него отлегло от сердца. Комната эта была в полном беспорядке, к тому
же без ковра, ее загромождали упаковочные ящики и самая сборная мебель:
высокие трюмо, в которых он отражался под разными углами, точно актер на
сцене, много картин в рамах и без рам - все поставленные лицом к стене,
прекрасный шератоновский буфет, горка с инкрустацией и широкая старинная
кровать под гобеленовым пологом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112