перед ним вихрем проносились картины: скамья
подсудимых, тюрьма, виселица и черный гроб.
Мысль о прохожих на улице осаждала его со всех сторон, как неприя-
тельское войско. Ведь не может же быть, думал он, чтобы отзвуки насилия
не достигли чьего-либо слуха, не пробудили чьего-либо любопытства. И он
представлял себе, что в соседних домах сидят люди, замерев на месте,
насторожившись, - одиночки, встречающие Рождество воспоминаниями о прош-
лом и вдруг оторванные от этого сладостного занятия, и счастливые, се-
мейные, и вот они тоже замолкают за праздничным столом, "и мать предос-
терегающе поднимает палец. Сколько их, самых разных - по возрасту, поло-
жению, характеру, и ведь хотят дознаться, и прислушиваются, и плетут ве-
ревку, на которой его повесят. Иногда ему казалось, будто он ступает не-
достаточно тихо; позвякивание высоких бокалов богемского стекла отдава-
лось в его ушах, как удары колокола; опасаясь полнозвучного тиканья ча-
сов, он готов был остановить маятники. А потом тревога начинала нашепты-
вать ему, что самая тишина лавки зловеща, что она насторожит прохожих и
заставит их задержать шаги. И он ступал смелее, не остерегаясь, шарил
среди вещей, загромождавших лавку, и старательно, с напускной храбростью
подражал движениям человека, не спеша и деловито хозяйничающего у себя
дома.
Но теперь страхи так раздирали Маркхейма, что покуда одна часть его
мозга была начеку и всячески хитрила, другая трепетала на грани безумия.
И с особой силой завладела им одна галлюцинация. Бледный как полотно со-
сед, замерший у окна, или прохожий, во власти страшной догадки остано-
вившийся на тротуаре, - эти в худшем случае могут только заподозрить
что-то, а не знать наверное: сквозь каменные стены и ставни на окнах
проникают лишь звуки. Но здесь, в самом доме, один ли он? Да, разумеет-
ся, один. Ведь он выследил служанку, когда она отправилась по своим
амурным делам в убогом праздничном наряде, каждый бантик которого и каж-
дая ее улыбка говорили: "Уж погуляю сегодня вволю". Нет, конечно, он
здесь один. И все же где-то наверху, в недрах этого пустынного дома, ему
явственно слышался шорох тихих шагов - сам не зная почему, он ясно ощу-
щал чье-то присутствие здесь. Да, несомненно! В каждую комнату, в каждый
закоулок дома следовало за этим его воображение; вот оно, безликое, но
зрячее, вот превратилось в его собственную тень, вот приняло облик мерт-
вого антиквара, вновь ожившего, вновь коварного и злого.
Время от времени он через силу заставлял себя посмотреть на открытую
дверь, которая все еще как бы отталкивала от себя его взгляд. Дом был
высокий, фонарь в крыше маленький, грязный, день слепой от тумана, и
свет, еле просачивающийся сверху до нижнего этажа, чуть заметно лежал у
порога ларки. И все же - не тень ли чья-то колыхалась там, в этом мутном
световом пятне?
Вдруг какой-то чрезвычайно весело настроенный джентльмен начал коло-
тить снаружи палкой во входную дверь лавки, сопровождая удары возгласа-
ми, шуточками и то и дело окликая антиквара по имени. Оледенев от ужаса,
Маркхейм бросил взгляд на мертвеца. Нет, убитый лежал неподвижно; он
ушел далеко-далеко, туда, куда не достигали эти призывы и стук, утонул в
пучине безмолвия, и его имя, которое он различил бы прежде даже сквозь
рев бури, стало пустым звуком. Вскоре, однако, весельчак бросил ломиться
в дверь и удалился.
Вот он, красноречивый намек, что надо поскорее все доделать, уйти из
этих мест, которые несут в себе осуждение, погрузиться в глубь лондонс-
кого людского моря и достичь - уже по ту сторону минувшего дня - своей
постели, этой надежной, оберегающей от улик гавани. Один гость сюда уже
наведался; в любую минуту может появиться другой, более настойчивый. Но
сделать то, что сделано, и не пожать плодов - такая неудача будет непе-
реносима. Деньги - вот о чем думал теперь Маркхейм, и средством к дости-
жению этой цели были ключи.
Он оглянулся через плечо на дверь, где все еще маячила, колыхаясь на
пороге, та самая тень, и без душевного содрогания, но чувствуя, как ему
сводит желудок, подошел к своей жертве. В ней не осталось ничего живого,
человеческого. Руки и ноги, разбросанные по полу, скорченное туловище,
точно чучело, набитое опилками, и все же в этом трупе было что-то оттал-
кивающее. На взгляд он такой жалкий, невзрачный, но когда прикоснешься,
не почувствуешь ли в нем чего-то большего, значительного? Маркхейм взял
антиквара за плечи и перевернул его навзничь. Он был на удивление легкий
и податливый, руки и ноги, будто сломанные, под несуразными углами легли
на пол. Лицо лишено всякого выражения, желтое, как воск, а на правом
виске страшно расползлась кровь. Только это и резнуло Маркхейма и мгно-
венно унесло его назад, к одному памятному ярмарочному дню в рыбацкой
деревушке: серый день, посвистывающий ветер, людские толпы на улице, рев
медных труб, буханье барабанов, гнусавый голос уличного певца и ма-
ленький мальчик, шныряющий среди взрослых. Мальчика раздирает любо-
пытство и страх, и, пробившись наконец на площадь, туда, где толпа всего
гуще, он видит балаган и большую доску с нелепыми, грубо размалеванными
картинками: Элизабет Браунриг со своим подмастерьем, чета Мэннингсов и
убитый ими гость, Уир, задушенный Тертеллом, и еще десятка два других
прогремевших на всю страну преступников. Это возникло перед ним, как ви-
дение; он снова был тем маленьким мальчиком, снова с таким же чувством
гадливости разглядывал мерзкие картинки, оглушительная барабанная дробь
по-прежнему звучала у него в ушах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112