И она, пощелкивая клювом, как кастаньетами, отвечает мне, Тюхину, человеческим
голосом:
-- А таперича я не кукушечка, Витюша, а самая что ни на есть -- Мря,
пусторотенькая, без претензий, но зато на казенном довольствии!..
И -- фыр-р! и -- тр-рр! -- в сторону Таврического сада. А я зябко передергиваю
плечами -- бр-р! -- потому что сумерки, сентябрь. И дворник моего детства
Минтемир Гайнутдинов сметает в кучу последнюю октябрьскую листву, а расклейщица
газет, поверх вчерашней за первое, лепит на клейстер свежую, сегодняшнюю -- за
тридцатое. За 30 сентября 1955 года. А я, Тюхин, сижу себе на уличной,
ленинградской, елки зеленые, скамейке и уже абсолютно ничему не удивляюсь: ни
волосатым своим, в синяках от ущипов ногам, ни этой самой кукушечке, ни
дворнику, которого, кстати, взяли лет на пять позже, кажется, в мае
пятидесятого. Да что там говорить, я не ужасаюсь даже этим, почти повсеместным
разрушениям, уже успевшим порости кипреем, кирпичным руинам. Я сижу в скверике
на углу Моисеенко, а напротив-наискосок, мимо чудом уцелевшего кинотеатра
"Искра", повиливая опупенными бедрами, фланирует одинокая блядь с китайским
зонтиком. И это ни кто иная, как Ираида Прокофьевна Ляхина, в недавнем моем
секретарско-писательском прошлом -- аж заведующая Отделом культуры. Господи,
как сейчас помню, зашел в кабинет и... обомлел. Да неужто не мерещится?! Неужто
и впрямь она -- наша дворовая Ирка-пипирка, она же -- Дыраида, а потом, как
стала красить губы, и вовсе -- Кастрюля, по причине легендарной вседоступности
и величины. Помню, тогда, во время первой аудиенции, я, по простоте душевной и
неопытности, чуть было не ляпнул: "Кастрюля, ты?!". Но Ираида Прокофьевна,
упреждая, нахмурила свои партийно-правительственные брови и, строгая, но
справедливая, в темном костюме с депутатским значком, привстала из-за стола:
"Вы по какому вопросу, товарищ?".
И вот теперь уже я сидел нога-на-ногу, а она, вышедшая в тираж профура, делая
вид, курсировала туда-обратно, а дворник дядя Минтемир, Рустемов отец, шаркал
метлой по аллейке.
И был вечер. И дядя Минтемир, постукав черенком метлы о поребрик, присел со
мной рядышком. И если б я знал, что стрясется дальше, ей-богу -- зажмурился бы
навсегда.
-- Эх, Тюха-Витюха, давай, что ли, закурим, Витюха!
-- Не курю, -- и тут голос у меня предательски вдруг срывается, -- не курю...
дядя Минтемир.
-- Поди, секим-башка, и не пьешь?
-- Теперь и не пью...
-- Совсем яман. Плохо, говорю. Ладно, хоть помнишь, не забыл...
-- Что? О чем это вы?! -- Господи, прямо мороз по коже.
-- Сам, Витюха, знаешь. -- И он чиркает спичкой и, не прикуривая свою
"звездочку", пристально смотрит мне в глаза.
И я хочу, я рад бы отвести взор, но не могу, слышите, не могу. Оцепенев от
стыда и страха, я смотрю и смотрю в его карие, насмешливые его глаза. И вдруг,
точно сквозь слезы, дядя Минтемир как бы смазывается, теряет четкость, весь
такой туманно-расплывчатый, машет рукой -- ничего, мол, Витюха, не боись, все
путем! -- и темнеет, лишается очертаний, как фото, когда оно засвечивается, и
вот уже исчезает, как исчез он тогда, весной пятидесятого -- невозвратно,
бесследно, на веки вечные...
И только смятая пачка из-под "звездочки" да метла, приставленная к скамейке.
Я в ужасе хватаюсь за виски -- Господи, Господи! -- и как пьяный, как
задурившийся до видений, хотя от того, от прошлого кайфа, уже и помина нету, --
обхвативши головушку, пошатываясь, я выбегаю из скверика на все тот же, пропади
он пропадом, Суворовский: "Лю-юди! Товарищи! Вяжите меня окаянного!.." -- и
только уже на самых трамвайных путях, когда от неотвратимо наезжающего на меня
прожектора темнеет в глазах, только тогда я окончательно осознаю, что это, увы,
не сон, и что вот сейчас, через какое-то исчезающе малое, как моя частная
жизнишка, мгновение я попаду под колеса.
Глава четвертая
О том, как меня все-таки "зафиксировали"

Ничего сверхестественного не произошло. Меня просто-напросто сшибло, переехало,
проволокло по мостовой. Я даже ни на секунду не терял сознания, ну разве что с
перепугу обмер с открытыми, как у покойника, глазами.
Когда я наконец сморгнул, раздался голос. Такой, знаете, невозможно-родной, с
легким грузинским акцентом.
-- Это правакация! Это загавар! -- воскликнул откуда-то сверху, с небес
горестный Эдуард Амвросиевич. -- Слышите, я еще раз гаварю вам: грядет
диктатура! Я пака еще точно не знаю, кто канкретно будит диктатаром, но
диктатура, павтаряю, грядет!
Итак, я лежал на мостовой, рядом с роковым трамваем, совершенно голый и
почему-то мокрый. Я лежал, с ужасом пытаясь представить себе самого же себя, на
части разрезанного, а он, взмахивая кулаком скорбно продолжал:
-- Гатовится демакратический рэванш! Нэ за гарами путч, переварот! -- так он,
товарищ якобы Шеварнадзе, говорил, и правая его рука рубила воздух в такт
словам, а в левой он, дорогой друг и соратник товарища Горбачева, держал баллон
огнетушителя с надписью: "Гипосульфит натрия. (Фиксаж)".
-- Зреет темный загавар! -- говорил он. -- В этой ситуации, кагда правакации
практически на каждам шагу, я нэ магу аставаться вадителем трамвая! Я ухажу!
Да, да, -- ухажу, и нэ нада меня угаваривать астаца! Я сейчас же, сию же минуту
ухажу дабравольцем на Кавказский театр ваенных действий! В знак пратеста,
слышите?!
И он, сунув странный огнетушитель обомлевшей Кастрюле, то есть, пардон, Ираиде
Прокофьевне Ляхиной, действительно ушел, бросив вверенный ему транспорт на
месте происшествия. Ушел, чтобы сменить форменную фуражку вагоновожатого на
шлем водителя танка.
Прощальная речь человека, которого я при жизни боготворил, не могла не
взволновать меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72