-- испытующе глядя на меня, спросила Идея Марксэновна.
-- А то нет, елки зеленые! -- с каким-то совершенно неестественным для
покойника одушевлением ответил я.
Любите ли вы Невский проспект? Лично я терпеть не могу. Особенно днем, в часы
пик, да к тому же в эту нашу с вами смутную, межеумочно-промежуточную, перед
посадкой пришельцев из Светлого Будущего пору, когда и в троллейбус-то сесть
нет никакой человеческой возможности. Тихая, почти провинциальная (чуть не
обмолвился -- провиденциальная!) Тверская всегда была ближе и роднее моему
сердцу, хотя бы потому, что я бегал по ней, задрав штанцы, с железным обручем
от пивной бочки на проволочном крючке. Бегал от тубдиспансера (на этом месте
сейчас бывший ДПП) и аж до решетки сада -- самого Таврического на свете... "Под
ноги, под ноги гляди! Убьешься!.."
Бог ты мой, какие дивные, какие сентиментальные воспоминания обуревали меня,
Тюхина, в ту памятную ночь! И хотя от нашего с Идусиком дома до сада, который
здесь, в стране Четвертой Пуговицы, опутался колючей проволокой и -- весь в
часовых -- стал резиденцией прапорщика Мандулы, Верховного Главнокомандующего
Северо-Западного Укрепрегиона (ВГСЗУ), хотя идти от нас было всего ничего -- ну
минут десять прогулочным шагом -- я, Тюхин, уже за час до назначенного срока не
находил себе места: ходил по кухне, как по камере, заложив руки за спину,
садился, вставал, заглядывал к Шизой: "Идусик, не опоздаем?"...
Идея Марксэновна, чистившая маузер, упорно отмалчивалась.
-- Но там же охрана, сигнализация... Ты что, ты будешь снимать часового?.. А
глушитель?! У тебя есть глушитель?..
Моя хорошая только презрительно кривила губки.
В 03.05, когда со всей очевидностью стало ясно, что мы уже опаздываем, то есть
происходит то, чего я всю жизнь не терпел делать сам, а уж тем более -- не
прощал другим, она наконец передернула затвор.
-- Что, встреча отменяется? -- не выдержал я.
-- Терпение, Тюхин! Выдержка, спокойствие и терпение, -- засовывая маузер в
кобуру, сказала Идея Марксэновна в кожаной тужурке, в косынке, в белых
тапочках. И встала со стула и, посмотрев на будильник, нахмурила упрямые брови.
-- А вот теперь -- пора! Заходи, Тюхин. Заходи и закрывай дверь на крючок.
И я зашел и закрыл. То есть сделал то, что делал каждый вечер, когда мы
ложились спать (и оба -- как выяснилось из телефонного разговора -- с ужасом,
потому что в одну не шибко прекрасную ночь я вдруг обнаружил, что ее интимное
местечко крепко-накрепко зашито суровыми нитками, как были зашиты злосчастные
глаза Ричарда Ивановича...).
Итак, я зашел в ее светелку и закрыл дверь на крючок. На будильнике было 03.03.
Идея Марксэновна подошла к окну, стекла которого, как вы помните, были
выкрашены белой больничной краской, она щелкнула задвижечкой и открыла ставни
на себя.
В лицо пахнуло сыростью. Она вылезла в окно и снизу, из темноты, протянула мне,
курослепому, руки:
-- Спускайся, тут невысоко.
Осторожно нащупывая ступеньки, я слез на землю. Тут как раз взлетела
осветительная ракета, я огляделся и в очередной раз не поверил глазам своим.
Окно, из которого я только что выбрался, каким-то совершенно необъяснимым
образом превратилось в окошечко строительного вагончика на колесах. Заляпанная
известкой стремянка была приставлена к нему. Вагончик, покосившийся, с
выломанной дверью и весь издырявленный пулями, стоял в бурьяне, в двух шагах от
водоема, узнать который не представляло ни малейшего труда. Это был пруд
Таврического сада. В трепетном свете ракеты я узнал и контуры дворца за ним, и
деревянный мостик, тот самый, с которого в детстве кормил уток. Дул ночной,
пахнущий Охтинским химкомбинатом, ветер. Шуршала мокрая листва чудом уцелевших
деревьев. Когда мы переходили мостик, сырую тьму вспорола еще одна "свечка".
Ракета с негромким шпоканьем вспыхнула над развалинами кинотеатра, я
споткнулся, ухватился за перила и... обмер. Широко раскинув руки, он лежал на
воде лицом вверх, уже вздувшийся малость, все в том же черном фраке, в бабочке,
все такой же безглазый, только теперь уже и без усов. Один из моих обидчиков --
брат-близнец Брюкомойников был мертв.
Шизая дернула меня за рукав. Мы прошли еще метров десять по берегу и свернули в
заросли. Под ногами затрещали ветки. Мы продрались сквозь кустарник и тут, на
маленькой полянке под дубом, Шизая остановилась и прислушалась.
Скажу честно, когда она вынула из кобуры свою "пушку", сердце у меня
встрепыхнулось. Я уже начал было: "Отче наш, иже еси...", но Идея Марксэновна
почему-то вдруг передумала и, горестно вздохнув, поднесла дуло к собственному
рту. "Неужто застрелится? Как Гадюка, толстовская?" -- с сочувствием подумал я.
Но в эту ночь хорошая моя стреляться была, по всей видимости, не расположена.
Точно опытный охотник, Идея Марксэновна Шизая дунула в дуло. Глуховатый,
похожий на крик ночной птицы, условный сигнал разнесся по дремучим закоулкам
режимной территории. Прошла секунда, другая... И вдруг в ответ отгукнулось.
Только не из кустов, как я ожидал, а откуда-то сверху, с неба.
Я поднял голову. Нечто смутно-голубоватое, светящееся, обезьяньими скачками
спустилось по веткам дуба и, радостно ухнув, спрыгнуло на руки Идеи
Марксэновны.
-- Ну вот, Тюхин, -- нежно гладя это напрочь лишенное формы энергетическое,
судя по всему, образование, сказала Шизая. -- Вот, Тюхин, -- сказала она, --
прошу любить и жаловать: это мой бедный папа Марксэн Трансмарсович...
Милые мои, дорогие, хорошие! Думаю, даже Богоматерь с младенцем, доведись мне,
окаянному, лицезреть ее в яви, не так бы потрясла меня, как это ночное видение
под древом иной жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72