..
-- И опять же -- не так! -- донеслось сверху. -- Для умственно неполноценных
повторяю еще раз: человек создан для полета, как чайка Джонатан для
человечности!.. Понял, придурок?
-- Та-ак... Значит, такая вот постановочка: человек по имени Натан... Что
значит -- опять?! Я, милейший, при исполнении, а вот вы-то кто? Как-как вы
говорите? Чайник?..
-- Человеко-чайка, -- с трудом сдержавшись, повторил безумец.
-- А аргументы?.. Ах, и это имеется! Тогда не тяните -- выкладывайте!..
Суицидал выложил из карманов пижамы мелкие доказательства своего более чем
сомнительного существования: пачку сухих горчичников, золотую звезду Героя,
личное оружие, предсмертную записку. Избавившись от лишней тяжести,
Крякутный-Рекрутской перекрестился и раскрылил руки, как ныряльщик.
-- Сейчас полечу! -- во всеуслышанье заявил он.
-- Лети, летальный! -- махнул рукой пугающе живучий лектор по
распространению.
И смельчак полетел. Тело его тенью промелькнуло сверху вниз и хрястнулось об
брусчатку. Ух! -- восторженно вскрикнули отпрянувшие свидетели.
-- Кто следующий? -- обтирая платочком рукав, вопросил Померанец.
Образовалась живая очередь. Один за другим сделали попытки Иванов, Петров и
Сидоров. Вслед за ними под веселый смех зрителей на карнизе возник некто
Рабинович. Этот полетел почему-то не вниз как все нормальные русские люди, а
куда-то вбок и в сторону, как мне показалось, -- в сторону Ближнего Востока.
Все, кто мог, повыхватывали пистолеты. Началась азартная пальба, но уже в белый
свет, как в копеечку. Безродный космополит, по-собачьи загребая воздух руками,
успел улететь в свои чертовы палестины.
Я стоял, задрав голову в немыслимо синее, как на рисунке больного ребенка,
небо. Ослепительно сияли кресты. Давным-давно, когда все еще верили во что-то,
над ними кружили голуби. Белые Скочины турманы. Вспархивали и камнем падали, и
снова, трепеща крыльями, взлетали в такую высотень, что даже тюбетейка,
Господи, падала с головы. Скоча махал жердиной с розовой тряпочкой на конце, а
мы свистели, свистели, как полоумные...
И я засунул два пальца в рот, и хотел свистнуть. И не получилось. Только
вытошнило.
-- Поздравляю вас, Тюхин! -- сказала Захарина Гидасповна из Смольного. --
Подобной реакции отторжения можно только позавидовать, не правда ли, Ссан
Ссаныч, -- обратилась она к державшему ее под руку заместителю.
Ссан Ссаныч, замещавший в то время Захарине Гидасповне мужа, крепко пожал мою
мужественную, как он выразился, руку и посетовал на то, что ему лично отторгать
решительно нечего. "Но вот то обстоятельство, -- сказал он, -- что вы, Тюхин,
почему-то стоите опять в самом хвосте очереди, и это несмотря на героизм,
проявленный под Кингисеппом, а также личное знакомство и даже любовь дорогой
Идеи Марксжновны, вот это, Тюхин, не может не вызвать самого решительного
протеста с нашей стороны". А когда они оба заметили вдруг, что жизнь, как это
ни странно -- идет, а часов у меня на руке -- замечу попутно, снятых профурой
Даздрапермой -- нет, она -- Захарина Гидасповна -- вынула из сумочки золотые
карманные котлы знаменитой швейцарской фирмы "Мозер" и под аплодисменты вручила
мне их с пожеланием дальнейших подвигов и успехов. Я открыл крышку и обмер. И
вовсе не потому, что на крышке имела место изящная, с вензелями гравировочка:
"В. Тюхину-Эмскому -- поэту и певцу от благодарной Партии" -- нет, совсем не
поэтому. Хотя и это -- сами понимаете! Но время, время, которое было на
циферблате -- 6 часов 01 минуты -- оно заставило меня, заполошенно всплеснув
руками, броситься к условленному месту и только споткнувшись об лежавшего
ничком Померанца -- на этот раз шальная пуля попала ему прямо в сердце --
только упав и снова взглянув на часы, я сообразил, что паника несколько
преждевременна -- стрелочка, хоть и бежала вприпрыжку, но совсем в другую
сторону, нежели на "роллексах", а следовательно -- я успевал как раз вовремя.
Чика-в-чику, как говорили в нашем дворе...
...И когда я на цирлах, как шестерка, бля, подошел к заколоченной крест-накрест
двери деревянного сарайчика и, обмирая, потянулся к ручке, он вдруг отчетливо,
будто стоял за спиной, сказал: "Эх, Тюха-Витюха, давай, что ли, закурим,
Витюха!". И я даже, знаете, оглянулся, хотя, конечно же, знал, что этого не
может быть, что его нет, что это мне мерещится -- я огляделся по сторонам, --
мало ли, -- и ничего подозрительного не обнаружил, и только тогда -- шепотом,
правда, чуть слышно, но ведь вслух же, вслух! -- ответил ему: "Не курю, дядя
Минтемир". "Поди, и не пьешь, секим башка?" -- засмеялся он. А мне было не до
смеха, я вздохнул и сказал: "Теперь и не пью...". "Совсем яман, -- покачал
головой Рустемов отец-дворник Гайнутдинов. -- Плохо, -- сказал он, -- ладно
хоть помнишь, не забыл..."
И знаете, у меня аж сердце захолонуло. "Да разве ж такое забывается, дядя
Минтемир?!" -- прошептал я.
Господи, как сейчас помню вытаращенные Совушкины глазищи: "Не, пацаны, честное
сталинское! Я это, я открыл окошко впустить Кузю, а оно как раз крадется --
темное такое и в зимней шапке. Ну, короче, подошло к Рустемову сарайчику, а он
как заорет!.. Кто-кто -- Кузя, кот мой... А он, ну призрак который, вот так вот
замер и стоит... Короче, стоял-стоял, а потом моргнул, гляжу -- а его уже нет.
Как растворился!" "Может, в сарай вошел?" -- предположил я. "Чудик, там же
дверь вот такенскими гвоздьми заколочена! Это оно сквозь стенку просочилось...
Ну кто-кто -- привидение!.."
Короче, мы пошли с ним на задний двор, к сараям, и для отвода глаз затеяли игру
в маялку. Но дверь действительно оказалась забитой, а потом -- какие еще там
призраки -- в сорок девятом-то году!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72