-- Хенде хох! -- скомандовал первый голос.
-- К-к-кру-хом! -- приказал другой.
Разумеется, я беспрекословно подчинился.
Их было двое -- оба такие шибздоватые, метр, как говорится, с кепкой, -- но
зато, бля, во фраках, при бабочках, ну, и, само собой, с парабеллумами. На этом
сходство этих припиздышей (их, поди, там, у нас, и пришибло-то одним кирпичом)
не кончалось. Почти пугающая их похожесть еще более усугублялась тем, что лиц
как таковых у обоих не было! То есть это так мне показалось поначалу. Но
приглядевшись, я понял, что оба ублюдка стояли передо мной в напяленных на
голову капроновых чулках. Помню, я еще подумал: да уж не в Ираидиных ли?! Они
синхронно держали меня на прицеле, одинаковые, как однояйцовые близнецы, или
как только что покинутые мною ларьки, причем все еще безудержная, взбивающая
пивную пену струя хлестала прямехонько на лакированные туфли, того, что стоял
слева, а на правого -- только брызгало.
Итак, из меня текло, а они, антисемиты проклятые, точно громом пораженные
стояли передо мной, устремив сокрытые капроном, но откровенно ненавидящие взоры
на то, из чего текло.
Я почувствовал, что погибаю.
-- Ребята, да это... наш я, свой, -- простонал я. -- Тюхин моя фамилия...
Лепет был жалок и неубедителен. За две недели до освобождения меня-таки
обрезали...
Ни слова не говоря, они стянули с голов чулки, от чего ощущение адекватности
ничуть не уменьшилось. Лица у них действительно отсутствовали. Вместо лиц были
головы с испанскими усиками и с напомаженными -- проборчики до затылка --
причесочками.
И вдруг мне стало до грудной щемоты ясно -- эти не пощадят...
-- Ребята, может вам это... Может, деньги? -- И я, не прерываясь, засуетился,
выхватил из кармана целу... целую горсть -- милые мои, дорогие, хорошие -- в
жизни у меня не было таких денег!.. и не будет, -- я вытащил кучу капусты. --
Хрен с вами, берите! -- сказал я, но они, бессеребренники сраные, даже бровями
не повели. Только переглянулись, точь-в-точь как переглядывались бывало тов.
майор Бесфамильный с тов. мл. подполковником Кузявкиным.
И вдруг у правого, на которого слегка разве что брызгало, прорезался тонкий,
как бритвенный порез, рот:
-- А б-брюки, б-б-брюки т-твои где?
От удивления я даже перестал фонтанировать.
-- Брюки?.. А брюки-то здесь, простите, при...
-- Тебя, марамоя, русским языком спрашивают! -- заорал второй, с омерзением
вздрыгивая концертной своей ножкой.
-- Ну хорошо, хорошо... Дома брюки... то есть на этой, на Ржевке...
И опять они обменялись недоуменными взглядами.
-- На к-какой еще н-н-на т-такой Ржевке?
-- На Ржевке, на Пороховых... Ну на этой -- за мостом которая... -- и я махнул
рукой в приблизительном направлении Охтинского, в ответ на что последовала
реплика, от которой у меня в буквальном смысле отпала челюсть.
-- За Бруклинским?
Из меня снова журкнуло. Тот, что не заикался, ошалело посмотрел вниз, на свои
лакированные шкары.
И тут мы, все трое, примолкли вдруг, призадумались. И если я, Тюхин, подумал,
что врать все-таки нехорошо, что ни этих самых брюк, ни, прошу прощения, трусов
-- там, на Ржевке, я так и не обнаружил, и ведь что характерно -- там вообще
никаких моих вещей не оказалось, вот я и подумал, глядючи на этих хлюстов: а
моя ли это была квартира?! -- и если я, примолкнув, призадумался об этом, то о
чем подумали они, ососки, мне до сих пор не понятно.
Молчание длилось недолго.
-- Все ясно, б-братуха! -- прошептал заика трагическим шепотом. -- Н-никаких
б-б-брюк на нем н-нет! Эт-та -- "д-динама"! Нам п-пра-ак-рутили "динаму"!..
Н-ну, Кузя, п-пагади!.. -- и он щелкнул предохранителем.
-- Но позвольте, позвольте! -- вскричал я, лихорадочно соображая о каком Кузе
шла речь. -- Вы это... вы хоть разберитесь сначала, товарищи до...
-- Эфиопский шакал тебе товарищ! -- безжалостно оборвал меня левый, с мокрой
штаниной. -- Ну, вот что, брательничек! -- сурово сказал он. -- Как говорится в
одной несыгранной нами пьесе, с паршивого козла -- хоть шерсти клок! А ну,
мудила, снимай амуницию!..
-- Это... Это как это?! -- ахнул я, -- Господа!.. Граждане!.. Ребя...
Но они, экспроприаторы ненавистные, и слушать не стали! Они просто взяли и
вытряхнули меня их моего однобортного, с целым, бля, состоянием в карманах.
Вытряхнули, да еще ногой поддали для ускорения.
-- Адью-гудбай!..
И вот я, Тюхин-Эмский, полетел, помчался, елки-моталки, обгоняя свои же
собственные ноги, слава Тебе Господи, -- целый, но опять голый, опять, елки, в
чем мать родила, побежал, прикрывшись ладонями, -- вперед и по ходу -- в
сторону Кирочной, пардон, Салтыкова-Щедрина...
Ну, а куда же, куда еще мне, теперь уже и не Финкельштейну, оставалось
податься, голубчики вы мои?!
Глава восьмая
Несусветная моя, невозможная...

Там действительно был звонок с пластмассовой пупочкой. Может, и красной, из-за
очков не ручаюсь. Была еще медная табличка под ним:
ВОВКИН-МОРКОВКИН М. Т.
свидетель и очевидец
Дверь распахнулась мгновенно, словно за ней стояли и с нетерпением
ждали меня.
-- А папы нет! Па... -- начала было она и ойкнула, и быстро закрыла глаза
руками.
-- Меня ограбили, -- сказал я, жалкий, сутулый, как на призывной комиссии. --
Сволочи какие-то, -- переминаясь, добавил я.
-- Да вы проходите, проходите! Там у нас пол мраморный, простудитесь...
И конечно же, честнее было бы мне сказать ей в ту минуту, что простуда мне,
увы, уже не грозит, на худой конец, хотя бы извиниться за столь позднее
вторжение... В конце-концов -- сходу, как Афедронову, признаться, что она сразу
же, с первого взгляда -- понравилась мне, Тюхину, светлая такая, худенькая, в
розовой такой, с оборванной лямочкой, комбинашке, в белых резиновых тапочках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72