..
Ах, бочку арестантов мог бы я по старой практике натолкать ей, но не сказал
ничего. Просто надел пижаму, которую она мне вынесла со словами: "Это папина,
стираная". Я оделся в полосатую пижаму -- точно такая была у меня в психушке --
и мы пошли на кухню отогреваться.
Она, глупенькая, зажгла все четыре конфорки. Мы сели за стол, колченогий,
крытый клетчатой, с паровозиками, клеенкой, сели и стали смотреть друг на
друга. И чем дольше я смотрел на нее сквозь волшебные свои розовые очки, тем
покойней и теплее становилось у меня на душе. И когда я понял: все, это судьба
-- я положил свою дурацкую ладонь на ее по-девичьи тонкое запястье и сказал:
-- Какие-то они странные были, во фраках...
-- Одинаковае такие и один заикается? -- оживилась она. -- Это братья-близнецы
Брюкомойниковы.
-- Брюкомойниковы?! -- удивился я.
-- Они у нас бьют, -- посерьезнела она.
-- Жидов? -- упавшим голосом спросил я.
-- Стэп, -- сказала она. -- Вообще-то они смирные, только очень хотят в
Америку...
-- Навсегда? -- не сводя с нее глаз, прошептал я.
И она вдруг смутилась, две суровых вертикальных складочки (о, эти складочки!)
прорезали ее математически-правильный лоб, она нахмурилась, незабвенная моя, и
тихо ответила:
-- Навеки...
Ее звали Идея. Идея Марксэновна Шизая. Вдова. Я полюбил ее больше жизни. Если,
конечно, все случившееся со мной имеет к жизни хоть какое-то отношение.
...От бессонницы полузаблудшей, взалкавшей стабильности, души моей!..
Раскладушку я поставил на кухне, чтобы не смущать ее, мою гостеприимную. Часов
до трех (т.е. до 15.00 по московскому) я беспокойно ворочался, пытаясь
осмыслить произошедшее со мной. Отчаявшись, врубал свет -- настольную, типа
того, на Литейном, рефлектора -- лампу, я доставал из-под подушки 53-й,
заветный, томик И. В. Левина (замечу, кстати, что других книг в доме я не
обнаружил), я раскрывал его -- серый с розовым тиснением на обложке -- и читал,
читал... Читал, пока строчки не начинали плыть и двоиться, как до встречи с
тов. Бесфамильным.
И тогда я откладывал эту книгу книг. Со стоном я откидывался на подушку и
долго, часами, смотрел на пулевую дырочку в потолке. Как в юности, в армии,
когда изо всех своих, тогда еще не тюхинских, сил попытался сам, в одиночку
понять и беззаветно полюбить "Капитал" гениального Маркса. И ведь осилил бы,
ну, как минимум, дочитал, если б меня, выродка, вовремя не комиссовали...
Она очень сердилась, когда узнавала, что я опять не берег свое зрение.
-- Ах, ну что же здесь такого непонятного, -- выговаривала мне Идея. -- Это же
так, Тюхин, просто... -- и, гладя мою поседевшую, в проплешинах от серной
кислоты, голову, все пыталась растолковать суть основного, играющего решающую
роль в развитии человечества противоречия эпохи -- противоречия между гибнущим
капитализмом и победно утверждающейся коммунистической формацией...
Бог ты мой, как же она хорошо, как умно и правильно излагала! И до того-то ведь
просто, Господи, до того, казалось, доступно!..
Поцеловав меня в воспаленный, гудящий, как силовой трансформатор, лоб,
наставница моя на цыпочках уходила в свою скромную светелку. А я, выждав минут
десять, тихо, стараясь не скрипнуть раскладушкой, вставал и тоже на цыпочках
крался к зеркалу над раковиной. Я снимал очки и, затаив дыхание, всматривался в
свое ошалелое лицо, пытался припомнить: был ли я таким идиотом всегда или это
не более, чем временное расстройство, ну, скажем, от влюбленности. Потому
что... Потому что я все никак...
Ах, да какая теперь, в сущности, разница -- почему?!
...И еще одно немаловажное обстоятельство.
Однажды под утро -- то бишь под вечер, по-нашему, по-земному -- скажем лучше
так -- однажды на рассвете я совершенно неожиданно не то чтобы заснул, а вроде
как закемарил, заклевал носом над эпохальным трудом Ильи Владимировича "Шаг
назад и два шага вперед". Это случилось, если мне не изменяет память, 13
июня.
Очнулся я уже весной, в комнате моего Розанчика, в ее вдовьей, пока еще,
постели.
-- Ну, слава Возвратной Поступательности! -- облегченно вздохнула моя
заботливая. -- Оклемался, Жмурик!..
Как мы высчитали с ней потом, в прострации я пробыл ровно один год и двадцать
девять дней...
Теперь о нашем гнездышке, о квартирке на Салтыкова-Щедрина.
Увы, это был самый заурядный питерский "клоповник". Примерно в такой же
коммуналочке совсем неподалеку -- на улице Восстания -- откуковал я целых
семнадцать лет. Господи, Господи! -- как один вздох, как сонный клевочек носом
в Книгу Судеб...
Те же неизбывные -- 37,5 метров. Темная прихожая. Напротив входа, на стене,
неизвестно чей детский велосипед, на нем, на педали, эмалированный тазик.
Справа -- совмещенная с сортиром и фотолабораторией ванная. Водогрей.
Рядом со шкафом дверь в темный -- там почему-то постоянно исчезала лампочка --
коридор. В коридоре -- холодильник "Арагац". Это об него я потом расшиб
коленную чашечку.
Сразу налево -- по коридору -- ее спальня. 11,7 кв. м. Кровать, тумбочка, стул,
стол, шкаф (в нем висела ее кожаная тужурочка и маузер в деревянной кабуре).
Над кроватью темное прямоугольное пятно аж с тремя пулевыми пробоинами. На этом
месте висел портрет ее бывшего мужа, врага народа. Вспоминать о нем у нас было
не принято.
Деталь на заметку: окно в ее комнате было закрашено белой больничной краской.
Как-то раз я неудачно пошутил: мол, совсем, как у нас в Удельной, в
Скворцова-Степанова. Она, умница, даже не улыбнулась...
Дальше по коридору, по той же стороне -- еще одна дверь. Наглухо забитая
гвоздями, уже не наша, соседская. Их -- соседей -- я уже не застал. И слава
Богу! Их там жило семеро и все -- чеченцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72