Он ведь, между нами,
одного своего товарища сначала оклеветал, а потом и ликвидировал. Говоря
по-нашему, по-русски: сначала стукнул, а потом еще и шлепнул!..
-- Кузявкина?! -- вскричал я.
-- Тс-с! -- прошипел Ричард Иванович, озираясь. -- Нет, душа моя, с вами
положительно не соскучишься! А время, между тем...
Я вздрогнул! Я вспомнил, вздрогнул и, холодея, взглянул на часы. На свои
несусветные "роллексы". Было без пяти минут шесть...
-- Да успеете, успеете, Тюхин, -- поблескивая белыми стеклышками пенсне, сказал
читавший мои мысли Р. И. Зоркий. -- Еще не вечер, -- сказал он, глядя мне в
лоб, -- да и война, Тюхин, по-настоящему, честно говоря, еще и не началась...
Валил дым. Крупные хлопья гари по-вороньи неуклюже взлетали в небо, мирное
такое, безоблачное, каким оно было давным-давно, когда по Суворовскому еще
ходили трамваи. Питерское послевоенное небо незапамятно синело над моей головой
и в самом зените его, ослепительно сверкая отраженным то ли зоревым, то ли
закатным светом, висела самая что ни на есть натуральная, в отличие от того,
что творилось вокруг, летающая тарелка.
Грянул "Интернационал"... Впрочем, нет, не так! -- тихо и торжественно зазвучал
Шопен и я, Тюхин, вдруг подумал: а почему, почему именно Шопен, когда на самом
деле, по-польски, он, елки зеленые, -- Шопин. Да и не было ни похоронного
марша, ни Вивальди, ни даже Вано Мурадели. Тренькало струнами "Яблочко", под
возгласы одобрения бил чечетку в кругу одинокий, как мой ваучер, брат близнец
Брюкомойников.
Праздник продолжался. Там и сям в волнующейся, как рукотворное море, толпе
раздавались возгласы, выстрелы, вскрики. Один не в меру разволновавшийся
товарищ рядом со мной, воскликнув "Эх!", раскусил зашитую в воротничке ампулу.
У пропилей шла торжественная сдача зениц ока. Принятые под расписку глаза
бережно складывались в специальный стеклянный ящик с надписью: "Все для фронта,
все для победы!". В обмен выдавались черные окуляры.
-- Вот они... м-ме... новые порядочки, -- провожая взором очередного
счастливчика, прошептал Ричард Иванович. -- Тут, Тюхин, годами корячишься,
подличаешь, лжешь, предаешь самых... м-ме... лучших, самых преданных своих
друзей... А эти -- эвона: раз и в дамках!
Ричард Иванович тяжело вздохнул. Щека у него задергалась.
-- Хотите, Тюхин, посмеяться? -- горько спросил он. -- Знаете за кого меня так,
в кичмане, приняли?.. Если б за провокатора, хуже... За отца Глеба Якунина...
-- Били?
Ричард Иванович молча снял велюровую шляпу. Его стриженная, как у меня под
машинку, голова была сплошь в проплешинах. Судя по всему об его голову в камере
гасили окурки.
-- А бороду они мне по волосочку выщипали, изверги ненавистные, --
отвернувшись, прошептал он.
Засвирестели динамики.
-- Даю настройку, -- голосом Даздрапермы гаркнула трансляция, -- раз, два,
три... товарища обосри! -- и заржала, лимитчица.
-- Ну вот. Вот и все, Тюхин. Пора идти против собственной... м-ме... совести.
Сейчас, Тюхин, я буду зачитывать свой чудовищный, человеконенавистнический...
м-ме... докладец. Еще более мерзкий, чем ваша, с позволения сказать, эпопея...
Ага! А вот и Апрель Андреевич догорели, вечная им непамять!..
Я сдернул с головы концлагерную камилавочку.
-- Господи, ну а дальше-то что?
-- Дальше? Да все то же, голубчик, только -- как бы это поточнее выразиться --
только в несколько ином, в откорректированном что ли, варианте. Образно говоря:
к той же остановочке, но на другом... м-ме... паровозе.
Тут к догорающему пепелищу, пошатываясь, подошел Афедронов. Он расстегнул
ширинку и принялся мочиться на огонь. Кий у него был не по комплекции
малозначительный, в подозрительных мальчишеских прыщиках...
Или я что-то путаю и это сделал совсем не он, совсем в другое время и не на
этом месте?..
Кострище дотлевало. Над площадью Пролетарской Диктатуры мельтешил розоватый,
как тутошний снег, пепел. Я снял никчемные очки и вытер скупые слезы обиды
тыльной стороной ладони.
А вот глаза, увы, не вынулись. Потрясенный услышанным, я уже совсем было
собрался духом выколупнуть их, свои проклятущие, окаянные, но ничего путного и
из этой моей затеи не вышло.
И увидел я, собственными глазами увидел я, как выволокли из "поливалки" и под
руки повели в фургон бледного, со съехавшим на бок галстуком Ричарда Ивановича.
Как оттуда, из цистерны высунулась хохочущая халда Даздраперма. Как она
заговорщицки подмигнула мне, мочалка несусветная, и на всю площадь Пролетарской
Диктатуры завопила в микрофон:
-- К торжественному танцу!.. Побатальонно!.. На одного заклеенного
дистанции!..
Глава четырнадцатая
В шесть часов вечера перед войной

Тут в моих и без того обрывочных воспоминаниях -- досадный провал, какие
случаются разве что с крупного перепоя или когда шарахнешься затылком об
мостовую. Опомнился я уже у Смольного собора, уже вне строя танцующих
государственную мазурку, весь какой-то безжалостно растерзанный, с распухшими,
как говяжьи сардельки губами, без часов. И только-то я пришел в себя, как
тотчас же впал в новый транс, потому как творившееся вокруг было выше моего,
тюхинского, разумения.
Схлопотавший пулю Померанец как ни в чем ни бывало дискутировал со стоявшим на
карнизе дома самоубийцей. И ведь что характерно -- карниз был тот самый, с
которого я спрыгивал в детстве, издавая предосудительные по нынешним временам
возгласы.
-- Значит, так вы ставите вопрос, -- вился смертостойкий недобиток. -- Значит,
вы утверждаете, гражданин... -- фамилию я толком не расслышал -- то ли
Крякутный, то ли Рекрутской, -- вы утверждаете, что человек создан для счастья,
как.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72