-- Тюхин, -- забыв обо всем на свете, вскричала моя нецелованная, -- а это, это
еще кто? Со-ба-ка?! Она тоже говорящая?.. -- И Личиночка сунула ему палец в
пасть. -- Тю-юхин! Он даже не укусил меня!.. Это кто -- это ангел, Тюхин?..
Взмявкнув, соскочил с кресла рыжий завистник Парамон. Потершись об ее ногу, он
поднял голову и совершенно отчетливо произнес:
-- Мама!
Идея Марксэновна Шизая, она же -- Марусечка, чуть не задохнулась от счастья.
-- Ах вы Марксэнчики вы мои! Жмурик, а как тут насчет котлового довольствия!
Что значит -- в каком смысле! -- нам жрать хочется!
И я, Тюхин, эффектно распахнул перед ней битком набитый холодильник -- вуаля!
-- и вздох восхищения исторгся из нее:
-- Тю-юхин, но этого же не может быть! О-о!.. И ты еще говоришь, что я не в
раю, Тюхин!..
В камине потрескивали сухие кизиловые сучья. Идея Марксеновна полулежа, как
римская патрицианка, ела бананы, задумчиво, как беременная Джоконда, улыбаясь
чему-то. И был вечер. И китайские тени кривлялись на обоях. И впервые за
долгие-долгие годы передо мною на письменном столе лежал лист девственно белой
писчей бумаги. А когда я нажимал на кнопку выключателя и лампа гасла, сквозь
оконный тюль матово просвечивала несусветно огромная и полная, как грудь
Иродиады Профкомовны, лунища. И хотелось жить. И, Господи, не знаю почему, но
опять верилось, что не все еще потеряно, даже для той страны, откуда
проваливаются в небытие Китежи, президенты и мы, Тюхины...
-- Жмурик, расскажи мне сказочку.
-- Про что?
-- Ах, да про что хочешь, только не про войну.
-- Не про войну?
И я подумал-подумал и рассказал Идее Марксэновне такую вот совершенно мирную
сказочку:
Сказочка Тюхина
Жил-был один сочинитель. Как-то раз он воскликнул: "Эх, однова живем!" -- и
сочинил самое свое честное, самое не-про-военное стихотворение, которое
начиналось так:
Под тридцать мне. Столетье на закате.
Все дальше громыхает та война...
Шло
время. Сочинителю стукнуло тридцать, потом тридцать три, как, скажим, Иисусу
Христу или Илье Муромцу, потом и вовсе -- тридцать семь, как А. С. Пушкину, уже
и Брежнев классиком стал, а заветный стишок сочинителя все не печатали и не
печатали.
-- Нет, братцы, тут что-то не так, -- как-то раз сказал он себе, -- тут, братцы
вы мои, призадуматься надоть!
И вот он призадумался и откорректировал начальные строчки стихотворения
следующим образом:
За тридцать мне. Столетье на закате.
Все дальше громыхает та война...
Война
и впрямь громыхала все дальше, аж за Кушкой. Более удачливые сверстники
стихотворца уже и Шестинскими стали, а нашего героя Фортуна отчего-то не
жаловала. То есть не то, чтобы его не печатали, или там не пускали в
загранкомандировки -- этаких пакостей Кондратии Комиссаровичи сочинителю не
творили. Да и книг он насочинял -- воз и еще маленькую тележку. И все, как
одна, -- про войну, про мир, про дружбу, про советского человека строителя
коммунизма, все -- не про себя, потому что того самого заветного стихотворения
в этих его книжицах не было. "Но почему, почему? Чего они такого в нем
углядели?" -- думал он, стоя перед зеркалом, уже лысый, уже с почечными
мешочками под глазами. "Нет, тут действительно что-то не так!" -- и решался,
наконец, и выдергивал седой волосок из правой ноздри.
Новая версия Самого Главного в жизни произведения звучала так:
За сорок мне. Столетье на закате.
Все дальше громыхает та война...
И
справедливость восторжествовала! Лет этак через семь, правда, не сразу...
Сочинитель как раз шел с внучкой на антиельцинскую, посвященную Дню Советской
Армии и Флота демонстрацию -- и вдруг на тебе! -- самая что ни на есть --
"Правда", а на первой странице -- его, сочинителя, многострадальное
стихотворение.
Читал он придирчиво, сверяя все буковки, все запятые. "Да нет, все, вроде бы
так, все точно, товарищи дорогие, только почему же так безрадостно на сердце,
господа?.." -- уныло подумал стихотворец.
Было ему крепко за пятьдесят. Да и внучка все вертелась, дергала за рукав, не
давала, елки зеленые, сосредоточиться...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . .
Теперь о нашей "фазенде". При ближайшем рассмотрении она оказывалась
довольно-таки точной копией особняка, который стоял на берегу Ист-Ривер в
Нью-Йорке, и в котором я гостил, давным-давно, чуть ли не в пору Перестройки.
Три этажа, чердак с привидением, вид из окна на статую Свободы. Внизу, в саду
-- хозяин с резиновой кишкой в руке -- восьмидесятипятилетний Бэзил, он же --
Василий, адвокат, мульти-миллионер, убежденный, как он сам заявил мне однажды,
марксист-ленинец, время от времени -- поэт-абсурдист. Стихи его состояли из
одних знаков препинания. Всю жизнь он искал композитора, чтобы положить их на
музыку. Я положил его книжицу на рояль и треснул по ней кулаком. Инструмент
взныл. Бэзил был потрясен. "Друг мой, -- сказал он мне в аэропорту на прощанье,
-- хочу, чтобы мой дом стал и вашим домом!" Так оно и случилось!
Рассказывая сказочки про иную -- о, вот уж воистину райскую -- жизнь: три
автомашины, компьютеры, золотая кредитная карточка, "стейнвей" -- я водил ее по
апартаментам -- это спальня, лапушка -- как, еще одна?! А это что такое? -- А
это биде. -- А вот это я знаю кто! Это Бог, Тюхин! -- Глупенькая, ну какой же
это Бог, это всего лишь Авраам Линкольн, американский президент, демократ... --
Демокра-ат?!
О, какое счастье, что маузера на боку у нее не оказалось!..
А вот перед портретом лемуроподобного папы, она расчувствовалась: милый!
пушистик! лупоглазенький ты мой!.. То есть в каком смысле -- отец?.. Мо-ой?! Да
ты что, Тюхин, чокнулся, что ли?! Это же -- обезьяна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72