-- А ты мне спинку! -- жарко дохнула она.
Так мы с ней -- душа в душу -- и перекантовались всю зиму.
Обуревали мысли. Когда Перепетуя уходила и по котельной, наглея, шастали
непонятно откуда взявшиеся в Тартаристане крысы, я, сидя у каганца, думал.
Во-первых -- эта лишняя, тринадцатая циферка на часах. Она ведь появилась после
вторичной телепортации из "фазенды". Что сие значило и чем было чревато для
меня, особенно в том свете, что часы остановились на без тринадцати тринадцать
-- об этом я не имел ни малейшего понятия.
Второй странностью была чудесная метаморфоза, случившаяся с моим краснокожим
аусвайсом. Каким-то волшебным образом из него исчезли все поддельные записи. Да
не просто выцвели или там испарились, а скрупулезнейшим образом поменялись на
прежние, подлинные. Я листал фантастический документ гражданина несуществующего
уже государства -- некоего М., Виктора Григорьевича, умудрившегося родиться
20-го октября 1942 года, то бишь в самый разгар Сталинградской битвы, -- я
изучал странички, как чужую валюту -- наощупь и напросвет, и душа моя пела, а
внутренний голос нашептывал: "Таки -- да: скоро уже!.. И причем -- самым
непредсказуемым, как и должно быть у нас, у русских, способом... Обязательно,
всенепременно, несмотря ни на что и вопреки всяческой логике!.. Слышишь,
Витюша?".
Витюша слышал. Нащупав в кармане пижамы серую пуговицу от пальто, он, затаив
дыхание, сжимал ее пальцами. Чуда не происходило, но Тюхин уже почти наверняка
знал, что так и должно было быть. Для того, чтобы возвратиться наверх, нажимать
нужно было на верхнюю пуговицу!
В этот вечер добытчица Перепетуя вернулась раньше обычного.
-- Вона полюбуйся! -- хлопнув на стол бумаженцию, сказала она.
Прочитав листовочку, я так и подскочил. Ея Императорское Величество Даздраперма
Первая высочайшим рескриптом объявляла меня, Тюхина, вне закона! Цитирую: "как
подлого изменщика, агента межгалактического сионизма, тайного чеченца,
псевдодемократа и брачного афериста". "Приговор Наш, -- писала далее
Даздраперма Венедиктовна, -- окончательный, обжалованию не подлежащий, а ежели
кто вышеупомянутого злодея стренет, то ничтоже сумняшеся пущай его, окаянного,
вервием фиксирует и доставляет ко мне, в Смольный, для сугубой расправы".
-- Достукался, касатик! -- загрустила Перепетуя.
-- Неужто донесешь?!
-- Одна, пожалуй, не донесу, -- озаботилась чертова перечница, -- придется
кого-нито на помощь крикнуть. Но это -- опосля. Ты гляди-кося, Мересьев, каку я
невидаль на свалке сыскала! Фиксаж -- не фиксаж... Может, проявитель? -- И она,
кормилица, вынула из своей заплечной сумы трехлитровую, с ручкой, бутылищу
"столичной".
Мое бедное, изнуренное трехмесячным затворничеством сердце, оборвалось:
Господи! То-то мне Кондратий с рюмкой примерещился!..
Очередная трагедия произошла как-то до обидного буднично, невпечатляюще. Я
зажмурился, поднес ко рту, запрокинулся, загуркал, аки голубь, допил до дна,
занюхал мануфактуркой, крякнул, елки зеленые: "Экая гадость! И как же ее
беспар...".
Остаток слова застрял в моей окаянной глотке. Подруги дней суровых в наличии
уже не было. Лишь кучка пепла на табурете да пустой пластмассовый стаканчик на
полу -- вот и все, что осталось от любезной Перепетуюшки. Дряхлая голубка
сгорела потусторонне-синим огнем. Точь в точь, как родной брат соседа моего --
Гумнюкова, дернувший с похмела подвернувшегося под руку карбодихлофоса.
Замычав от горя, я потянулся к бутылище. Так начался кошмарный запой.
В одиночку я пить не мог, чем, кстати, всю жизнь втайне гордился. На мое
счастье, нивесть откуда возник рядовой Мы. Потом притащился этот алкаш Эмский.
Завывая, он декламировал стихи собственного сочинения. Слабак-солдатик все
икал. А что касается Тюхина, то тот, переживая потрясение, посыпал голову
пеплом своей спасительницы.
-- Так поцелуй же ты меня, Перепетуя! -- в помрачении шептал он.
Потом ему вдруг приспичило позвонить по служебному телефону. Подмигивая
собутыльникам (глядите, мол, какой я храбрый!), Тюхин крикнул в трубку:
-- Але, Мандула, слышишь меня?
Трубка, скыркнув, сурово ответила:
-- Чую тоби, сынку, чую!..
Тюхин тряс солдатика:
-- Нет, ты скажи, скажи честно: да разве ж это смерть?! Где покой, где
покаяние?.. Зачем, точнее -- за что все это?! Мало мы с тобой там, в горячо
любимом Отечестве, помыкались, а? И потом -- где люди, в смысле -- настоящие
люди, нехимероиды?.. Где, в какой стороне -- цель, которая еще не стала нашей с
тобой мишенью?! Нет, ты, салага, морду не вороти, ты мне прямо ответь:
па-че-му? за какие такие особые прегрешения?!
-- Зна... значит так надо! -- сотрясаясь от икоты, бормотал рядовой Мы.
-- Но кому, кому?!
Помутившийся Эмский упал со стула. Его подхватили под руки и поволокли на
свежий воздух. Лицо у поэта было смертельно сизое, заплывшие глаза практически
отсутствовали. Он скрежетал зубами, пытался плюнуть, обвисая, стонал:
-- Гады, гады-ии!.. Что ж вы, гады, со мной, Тюхиным, содеяли?!
Как Тюхин попал на Троицкое поле, одному черту известно. Он сидел на
подозрительном сугробчике, в двух шагах от колышка с табличкой:
"Заминировано!".
Вокруг было тоскливо, не по-питерски пусто, незнакомо. По небу тащились поздние
ноябрьские облака. Пахло талой травой и скорой осенью. Человек, первый за шесть
суток его несусветного столпничества, приближался нестерпимо медленно. До него
было так далеко, так велика была вероятность, что этот самоубийца или свернет в
сторону, или не дай Бог, подорвется, что Тюхин боялся пошевелиться. Да и мина
под ним самим вполне могла быть противопехотной, из тех сволочных, взрывающихся
от снятия с них тяжести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72