-- Не видали? Молодые такие, красивые, он в белом морском кителе, а у нее такое
платьице с оборочками -- голубое, ситцевое?
-- Дети твои, что ли, дядечка?
-- Родители...
-- А-а, ну раз родители, значит, взяли!
-- Господи, да что вы говорите?! Где, когда?!
-- Так ить еще в сорок девятом годе, милок... Разом, обоих...
-- В кителе, говоришь? В голубом платьице? Да вот же они!..
-- Где? Где?
И все внутри обрывается. И в горле горячо и сухо, как в пулеметном стволе. Как
тогда, в сорок шестом, впервые в жизни потерявшись, я из последних сил догоняю
их, судорожно хватаюсь за полу белого, с золотыми пуговицами, кителя. Он
поворачивается -- Ке вуле-ву? -- стройный, молодой, черный, как южная ночь,
официант-камерунец из марсельской "Альгамбры"...
-- Мильпардон, месье!.. Тысяча извинений, мадам!
-- Опять нарываешься, чувачок! -- фукает дымком все та же моя фифа с
ароматическими салфетками.
-- О-о!..
И, схватившись за голову, я бегу, как из-под Кингисеппа, и уже отчаявшийся -- о
никогда, никогда -- до скончания вины, а стало быть -- на веки вечные! -- уже
обреченный, грудь в грудь сталкиваюсь с НИМ...
От неожиданности Отец Народов даже выронил лимон, а у меня, у злополучного
Тюхина, из дурацкой моей башки вылетела очередная глупость: а почему, по какой
такой причине эта фифочка здесь , на том свете, уж не СПИД ли тому, милые
вы мои, поспособствовал?!..
Мы нагнулись одновременно -- он, такой же, как на портретах, усатый, с
негаснущей трубочкой в руке, только подозрительно низенький и к тому же рябой,
-- мы нагнулись вместе: товарищ С. и я. Векторы направленности пересеклись, лбы
соприкоснулись. Бац!..
-- В-вах!..
-- С-сссс!..
И звезды в мозгах заблистали, и сердце замолкло навек! И когда я, потирая лоб,
распрямился, в мою спину уперлось что-то твердое, беспрекословное.
-- Шютишь, да?! -- пахнуло чесночком сзади. -- Праси пращения па-харошэму! И
чтоб ны единой запиночки! Ме компронэ ву?
-- Уи, уи!
Я мысленно вымолвил заковыристое имя-отчество стоявшего передо мной человека с
государственным -- Лимония же! -- фруктом в руке, я произнес его про себя и,
холодея, понял, что непременно запнусь!
-- Дорогой, -- сказал я, -- Ио... -- сказал я, и поглубже вздохнув,
зажмурившись, продолжил, -- Иона Варфоломеевич!..
Да, вот так вот я и сказанул и заледенел от ужаса, как их родная вершина
Казбек: Господи, да что же это я опять сморозил?! Причем, заметьте, -- почти
без запинки...
Сзади металлически щелкнуло.
-- Ну, контра, молись своему Богу!
-- Какому? -- обмирая, выдохнул я.
-- Сам знаишь!
Волосы мои зашевелились от смятения.
-- О, Всеприсутственный, на атомы распавшийся! -- пав на колени, взмолился я.
-- О, Ставший ничем, чтобы однажды обернуться Всецелым! О, Сшибший лживые
окуляры с окаянных очей моих -- приими мое моление...
-- Эн, де, труа, катр...
-- Мене, текел...
От бессильной горечи перехватило истоптанное Афедроновым песенное мое горло. По
щекам побежали торопливые, извилистые Кура и Аракс.
-- Эх! -- по-лемурийски отчаянно махнул я рукой. -- Эх, да чего уж там!
Стреляй! Стреляй прямо в мозжечок, товарищ! Стреляй, чекист, потому как нету
мне, отщепенцу, оправдания и пощады!
Стало слышно, как далеко-далеко, чуть ли не на Литейном, закричал несчастный
Померанец.
-- Если враг нэ сознается, его уничижают, дарагой таварищ Тюхин, -- сказал
Великий Друг всех приговоренных и заморгал глазами, как горящий синим пламенем
товарищ Джанов, и сунул в рот трубочку.
Раздалось пыканье, но пахучий дымок, как это ни странно, не вылетел из мудрых
уст Вождя и Учителя. Негаснущий курительный прибор погас. И тогда я, Тюхин,
достал из кармана позолоченную дамскую зажигалочку и, услужливо шаркнув ножкой,
щелкнул ею.
За спиной засопело. В самое ухо зазвучал пахнущий и чесночком и формалинчиком
одновременно шепот:
-- Патом атдашь, да?
-- А если не отдам? -- спросил я.
Ответ, услышанный мной, был страшен.
-- Зарэжу! -- жутко знакомым голосом сказал человек, стоявший за спиной. Я
сглотнул.
Через Рыночную площадь проскакала красная Иродиада.
-- Так ви будите сазнаваться или нэт? -- по-советски просто, человечно глядя ей
вослед, задал вопрос товарищ С.
-- Буду! -- сказал я.
Горестная, исполненная глубокого внутреннего драматизма история Нового
Непорочного Зачатия (иННЗ), рассказанная мной -- В. Тюхиным-Эмским, ярким,
образным языком, была поэтична и поучительна. Пользуясь Их благосклонным
вниманием, я выложил все, точнее, почти все. Опущены были разве что детали, ну,
в частности, все связанное с т. Бесфамильным, с т. Зорким и гражданкой
Даздрапермой П., бесстыдно претворившей в жизнь то, что предначертала в своем
пылком воображении вышеупомянутая Иродиада. Сами предначертания были описаны
мной с большевистской прямотой и беспощадностью. Не обошел я и некоторых не
совсем приятных для себя аспектов моего нынешнего здесь, в Лимонии,
пребывания.
-- Фифа-то фифой, -- заканчивая свою исповедь, философски заметил я, -- но не
есть ли тот стройный, о четырех златых пуговицах камерунец, а уместнее сказать
-- якобы камерунец, не есть ли он -- через трансформу отца -- как бы я сам, но
в некоем гиперболизированном, что ли, негативном, бля, варианте?..
Повествование мое было выслушано с глубоким, неподдельным интересом. Несколько
раз в течение рассказа дорогой товарищ С. вынимал изо рта трубку, качал
головой, интернационально цокал языком, дважды восклицал "вах-вах-вах!" и один
раз в сердцах выразился по-русски. Дослушав до конца, он смахнул Великую или
Тихую слезинку сгибом указательного пальца и сказал:
-- Таких, как ви, Тюхин, стрэлять -- мало! Убэрите рэвольвэр, таварищ Камю, ми
падумаем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72