у него 777-й, а у
меня -- 13-й... Или я опять что-то путаю?.. Или мы тогда вообще жили в одном
двухместном номере, только в разных городах и странах?..
"Значит, все-таки съел!" -- подумал я, и пока эта мысль, втемяшившаяся в мою
трижды продырявленную Афедроновым голову, томила и тревожила меня, Померанец
все выделывал свои фантастические фуэте.
"Эх, сюда бы еще Ляхину в одних чулках!" -- совершенно неожиданно вообразил я
и, невольно покосившись на соседнюю, прямо скажем, не выдающуюся ни на один
миллиметр грудь под скрипучей революционной кожей, вздохнул.
В это мгновение Померанец, долго и мучительно помирая, пал наконец на одно
колено. Прижав левую руку к сердцу, а правую простерев вперед, в онемевший от
восхищения зал, он вдруг раскрыл на всю варежку свой, как у клоуна,
каррикатурно-красный, кровавый такой рот и вдруг запел -- да ведь так
задушевно, так замечательно, ну точь-в-точь, как мой батарейный старшина
товарищ Сундуков:
Вот умру я, умру,
Похоронят меня...
И
мы дружно, все, как один, подхватили:
И никто-о не узна-ает,
Где могилка моя.
Господи,
ведь были же, были Песни!.. Эх!..
Ну вобщем, допев до конца и под шквал аплодисментов -- сорвался-таки
напоследок! -- раскланявшись, Померанец с подозрительным грохотом пропал за
кулисами.
-- Это куда это он? -- обеспокоился я.
И суровая моя подруга, бесценная Идея Марксэновна Шизая, пощелкивая курочком
реликвии, задумчиво ответила:
-- Да все туда же, Тюхин, туда же...
Глава девятая
Воздыханья, тени, голоса

Господи, Господи, да что же это творится со мной, окаянным? Зачем, а главное --
откуда это голодная, скрежещущая вставными зубами злоба? Почему не радость --
но злорадство? Отчего не улыбка -- но саркастическая ухмылочка, да еще с
двусмысленными намеками, с подтекстом, с безжалостной тюхинской
подковырочкой?..
Люди, я совсем недавно любил вас...
И ведь не было же никаких кровавых буковок под сомнительными обязательствами,
собственного глаза, выбитого следователем, на ладони, разгайдаренных сбережений
в кубышечке... Ничего этого не было и в помине, просто я проснулся однажды и...
и даже не заметил, что грудь моя во сне опустела, как дупло осеннего дерева.
Где ты, душа-кукушечка, чего ужаснувшись, покинула меня, трепеща одеревеневшими
от страха крылышками?..
Она стоит на коленях перед моей раскладушкой -- худенькая такая, в розовой
комбинашке с оборванной лямочкой. Она сморкается в мятый розовый платочек и,
совершенно незнакомая, другая, шепчет мне на ухо:
-- Да пойми же ты наконец -- это все не случайно! Откуда у него такая
информация о тебе?.. Ну, откуда -- подумай своей гениальной головой!.. Вот
то-то и оно!.. А стало быть, Померанец как минимум провокатор! Понимаешь, это
провокация, Тюхин. Хуже -- заговор! Они там опять, Тюхин, заваривают кашу!..
Я смотрю на нее сквозь розовые очки, на взволнованную такую, человечную,
готовую на все ради меня -- о, она так мне и сказала: ради тебя и Отечества я,
Тюхин, готова на все! Честное левинское! -- я смотрю на нее сквозь
афедроновскую оптику -- и едва ли не верю, и почти что люблю ее больше жизни,
но простить, увы, не могу...
-- В рот!.. живому человеку... из маузера?! -- сглатывая слезы, бормочу я. --
Господи, да как же это... чтобы человеку и -- в рот!?
-- Челове-еку?! Это кто -- это Померанец, по-твоему, человек?! Эх, ты-ии!.. Да
какие же они, Тюхин, люди, если они -- враги!? -- она хмурит брови, она сжимает
крепкие кулачки, чекисточка моя невозможная. -- И пока бьется сердце, Тюхин,
пока в жилах струится, -- и тут я весь настораживаюсь, дорогие читатели! --
пока струится... ну эта... ну как ты, Тюхин, называл ее?
-- Кровь, -- обмирая, подсказываю я.
-- Ну да, ну да, -- соглашается она совсем, как Ричард Иванович, -- пока верю
тебе, Жмурик, пока... люблю!.. -- И она, безумица, хватает вдруг мою
изуродованную на Литейном руку и начинает осыпать ее торопливыми поцелуями, --
люблю!.. люблю!.. люблю!..
И я, едва не забывшись, чуть не зажмуриваюсь от нахлынувших чувств!. О!..
О-о!.. О, только не это -- чур, чур меня!.. Только не телесная близость, потому
что... потому что...
-- Ах, да какая, в сущности, разница -- почему, -- молвит моя безутешная,
подтыкая под мои бока колючее солдатское одеяло. -- Ухожу-ухожу!.. Отдыхай,
набирайся сил, завтра практикум по государственному планированию...
И Шизая моя, Идея Марксэновна -- на пальчиках, как мариинская лебедь уходит к
себе, во вдовью светелочку. Она, снайперша, уходит, а я опять остаюсь наедине
со своими бредовыми видениями на этой кухне, пропади она пропадом, где тараканы
-- и те почему-то не шебуршатся, только вода из крана -- по капельке, как в
китайской пытке, да шипит слабый газовый огонек на конфорке.
А ведь всего-то, казалось бы, и дел-то: сдуть пламя с этой вот, зажженной, и
открыть три остальные...
Да! -- и еще духовку, духовочку еще -- для верности!..
Тазик свалился под утро. Громыхнуло так, что мы в обнимку подскочили в
дружеско-супружеском нашем ложе. Вот почти стенографическая запись того, что за
этим последовало:
О н а ( выхватывая из-под подушки маузер ). Тсс!..
Я ( встревоженно ). Что -- крысы?
Глаза у Идусика так и фосфорицируют во тьме. Глупенькая, вот и крысы для нее --
нечто совершенно неведомое. Бестиа инкогнита. Я откладываю томик И. В.
Левина.
Я. Ах, Идусик, ну так слушай же: В некотором царстве, в некотором государстве,
в городе Гаммельне...
О н а. Ф-фу, напугал... Да ну тебя, Тюхин! Сколько можно говорить: нет у нас
ничего этого -- ни царств-государств, ни крыс...
Я. Господи, что -- и крыс поели?!
О н а. Тсс, тсс!..
В коридоре звучат крадущиеся шаги. Дверь приоткрыта. С кровати виден
холодильник и телефон на стене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72