Это был огромный, со старинным камином и книжными стеллажами под потолок, холл.
Странно знакомый, имевший какое-то необъяснимое отношение к моей скромной
персоне. И эти вот часы без стрелок на камине, старинные, с двумя бронзовыми
молотобойцами. И мордатый рыжий котяра, спавший в кожаном профессорском кресле.
Я даже откуда-то знал, что его зовут Парамоном. Кстати, и он, зверюга, ничуть
не удивился моему неожиданному вторжению, только потянулся и, выпрастав когти,
зевнул.
-- Марксэн хороший! -- скрипуче сообщил мне сидевший в клетке попугай.
И тут взметнулись тюлевые шторы, пахнуло морем. Теплым, южным морем моего
детства, такого давнего и счастливого, что, казалось, будто и не моего.
С веранды, клацая давно не стриженными когтями, вбежал каштановый коккер.
-- Ах, Джонни, Джонни, -- сказал я, незапамятный, -- ну и где же ты, бродяга,
шлялся?.. Не стыдно?..
Ему было стыдно. Сознавая свою вину, давным-давно сбежавший от меня коккер лег
кверху лапами и замолотил обрубком хвоста по паркету. И тогда я встал и вынул
из холодильника плошку с его вчерашним мясом.
Все мне здесь было знакомо до мелочей. Я бывал уже когда-то в этом доме, в этой
стране с чудным названием -- Лимония. И отсюда до моря, до Банного спуска, по
которому я, рискуя свернуть шею, три раза на дню сходил на пляж, было рукой
подать.
Я узнал каминные щипцы, вспомнил даже, как однажды, пытаясь прикурить, выронил
уголек на вьетнамский ковер -- вон оно пятнышко -- и попугай заорал, веселя
сборище: "Тюхин растяпа!.. Р-растяпа!..".
Я узнал телевизор "Шарп", детскую кроватку в углу, аквариум со скаляриями,
большущий, зачем-то в багете, цветной снимок лемура над письменным столом, и,
конечно же, сам стол -- старинный, с резьбой, чуть ли не тот самый стол из того
самого гарнитура великого князя К. Р. -- тоже, замечу, моего коллеги и, что
характерно, единственного поэта на свете, которого К. Комиссаров уважал
практически безоговорочно, а напиваясь, даже цитировал. Где-то я уже видел это
дубовое чудо-юдо, сиживал за ним, и, похоже, не раз. Но где, когда?..
И еще одно безусловное знание как-то сразу же обозначилось во мне. Я мог
поручиться, что каминные часы без стрелок вовсе не были сломаны, но вот
заводить их не имело ни малейшего смысла -- молотобойцы все равно бы не
затюкали своими пролетарскими молоточками по бронзовым цепям земного шара. В
этом мире у времени было иное назначение. И когда я услышал в саду голоса,
которые ни чуточки не изменились за сорок лет, я вобщем-то не особенно
удивился. Я только сосчитал про себя до десяти и на цыпочках, чтобы не спугнуть
пацанву, подошел к полураскрытым дверям на веранду.
Их было четверо -- Скоча, Вавик, Сова и Китаеза. Их было четверо и они, сукины
дети, трясли яблоню. Господи, как будто и не было окопчика под Белоостровом,
где они вот так же -- вчетвером -- и подорвались, свинчивая головку со снаряда.
Пятым, по всем законам арифметики, был бы я, по почему-то не поехал. Сколько
раз все пытался потом вспомнить -- почему? -- чья рука меня спасла от смерти
тогда -- ангельская или рука отца, силком потащившего нас с Рустемом в
баню?..
Я взял коккера за ошейник. Нет, этот охломон даже и лаять бы не стал. Он просто
кубарем слетел бы с веранды и заслюнявил всех четверых до неузнаваемости. Так
что невозможно было бы разобраться, как тогда, после взрыва, где кто...
Я стоял за шторой и скулы у меня сводило яблочной оскомой. Потому что они были
еще зеленые, недозрелые -- маленькие такие китайские яблочки, те самые, которые
-- о, не случайно же! -- назывались еще и райскими...
...а еще по какой-то совершенно необъяснимой ассоциации я подумал: Господи, но
почему, почему -- не я. Почему -- Пушкин, Альбер Камю, Барышников, наконец?
Почему же не Тюхин, Господи?..
Эта мысль настолько поразила меня, что я разрыдался, как ребенок, всхлипывая и
сморкаясь в тюлевую штору. А когда пароксизм отчаянья миновал, ни этого вечно
убегающего куда-то коккера, ни пацанов в саду уже не было...
А потом было утро. Я вышел на веранду, потянулся да так и замер с поднятыми
вверх руками и разинутым ртом.
Вниз по пыльной улочке, спускавшейся к морю от санатория на горе две женщины в
белых с голубыми оторочками рясах бережно вели под руки смертельно бледного
товарища младшего подполковника. Кузявкин был бел, как единственная стена в
моем Отечестве, под которой за все время его существования так никого и не
шлепнули. Он был бескровен, как обмуровка незримого града Китежа, утонувшего,
как известно, удивительно вовремя. Увы, самого товарища младшего подполковника
вражеская пуля не миновала. Предначертанное сбылось. Входное отверстие с
раздавленную вишню величиной алело как раз по центру его непомерно большого
лба.
-- Это кто же вас так, дорогой товарищ Кузявкин? -- с сочувствием вопросил я. И
он, сочинитель гениальных протоколов, гуманитарий-садист, вздернулся в руках
небесных сестер и бессильно обвиснув, простонал:
-- Так я и знал!.. Значит Вовкина-Морковкина все еще не взяли! Плохо, из рук
вон плохо работаем, товарищи!..
И милосердные сестры замахали на меня руками, зашикали: молчи, молчи, Тюхин,
видишь -- человек не в себе!.. И повели его, гада, дальше неведомо куда и зачем
-- может, на пляж искупнуться, может, на Комиссию по Искуплению, а то и на
ВТЭК, оформлять бессрочную инвалидность...
А потом я подошел к столу и наконец-то решился взять ее в руки, свою
собственную, ненаписанную еще книгу. Формата "покетбук". В
целлофанированной обложке сорта "яичная скорлупа". С золотым тиснением,
Господи!
Так издавались там за бугром только самые сокрушительные бестселлеры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72