-- Кля... клянуфь!.. Все, как на дуфу!.. Оправдаю!..
Смою кровью!.. Верьте мне, граждане следователи!..
И этот хорек, крыса бумажная Кузявкин отрывается от своих говенных
протоколов:
-- Знаете, подследственный, кому на Руси ни при какой погоде верить не
рекомендуется? Вору прощенному, жиду крещенному и алкашу леченному!
Я опускаюсь на табуретку.
Гражданин майор Бесфамильный, мучительно гримасничая, жует. Лицо его то и дело
перекашивается, как у Кондрата Всуева, но, увы, не смазывается, не
"плывет"!..
За спиною скрипит дверь. В нос шибает формалинчиком.
-- А что, я еще и украл что-нибудь? -- севшим от волнения голосом, спрашиваю
я.
И вот он наступает наконец, тот невероятный, на веки вечные незабвенный
мартовский день!
В памяти запечатлелась каждая деталь, каждое словцо, да что там! -- каждый
жидкий волосочек на руке Кузявкина, державшего наготове пресс-папье.
На календаре -- 0. (О, цифра цифр, о буква букв!..)
Закусив язык от усердия, я старательно вывожу: "Вину свою признаю целиком и
полностью". И подписываюсь: Финкельштейн.
-- Ну вот! Так-то оно лучше, чистосердечнее, -- удовлетворенно говорит
Кузявкин, промокая.
Да, дорогие мои, это был праздник! Настоящий. Единственный и неповторимый. До
скончания дней моих.
На подносе -- бутылочка ликера "Амаретто". Пепси. Бокальчики ломоносовского
стекла. Четыре. Слышите, -- четыре!..
Гражданин начальник в парадном мундире с аксельбантами, при орденах. Он сидит
нога-на-ногу, барабаня пальцами по зеленому сукну. Его взволнованный взгляд
устремлен куда-то сквозь меня.
Они ждут!..
И вот где-то далеко-далеко, может быть, даже на другом этаже, слышится до боли
родное: ку-ку, ку-ку, ку-ку... Тринадцать раз кукует деревянная кукушечка.
Тяжелая, обитая кожей врагов народа дверь, как-то по-особенному пронзительно
скрипит. Веет Афедроновым. Я привычно мертвею.
-- Ну? -- в голос выдохнули оба моих Порфирия Петровича.
Генерал-адъютант А. Ф. Дронов с телеграфной лентой в руках замер в дверном
проеме.
-- Ну же, Ахведронов, хавари! -- с внезапно прорезавшимся хохляцким хыканьем
вымолвил майор Бесфамильный.
-- Есть, товарищ майор! Она! "Молния"! -- с трудом сдерживая дрожь в голосе,
прошептал, как правило, непрошибаемый генерал-адъютант. -- Свер-ши-лось,
дорогой вы мой товарищ майор!
Звеня медалями, Бесфамильный так и обрушился на колени.
-- Хосподи, неужто дождались?! -- воскликнул он, закатив глаза к потолку. И
вдруг перекрестился. По-нашему, по-русски -- справа налево, только почему-то
левой рукой. -- Слава тебе, Хосподи! Читай, читай, брат Афедронов!
И твердолобый, как сейф, долбоеб, высморкавшись на ковер, зашуршал телеграфной
лентой: "СЕГОДНЯ ТРЕТЬЕГО МАРТА ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЕГО ГОДА ПОДАЛ
ПЕРВЫЕ ПРИЗНАКИ ЖИЗНИ ГЕНИЙ ВСЕХ ВРЕМЕН И НАРОДОВ БЕССМЕРТНЫЙ ВОЖДЬ И УЧИТЕЛЬ
ВСЕГО ПРОГРЕССИВНОГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА ТОВАРИЩ..."
Все встали.
Долго, целую вечность, мы, все четверо, стояли по стойке смирно, не шевелясь,
не смаргивая скупых мужских слез.
И вот наш начальник поднял рюмку.
-- Товарищи, друзья, коллеги! -- сказал он, да так проникновенно, что меня
пошатнуло. -- Соратники по борьбе, -- сказал он, глядя мне прямо в глаза поверх
черных своих очков. -- Так давайте же чокнемся, товарищи! Давайте же выпьем за
него -- за нашего дорогого и любимого, за нашего родного (паууза) товарища С.
(пауза) Иону... Варфоломеевича!
Идиотское мое, вечное -- "Это как это?!" на этот раз вовремя застряло в горле.
Я как бы проглотил его -- уть! Проглотил и диким внутренним голосом сам себе
скомандовал: "Молча-ать!.. Молчать, кому говорят!..".
И хлопнул рюмочку коньяка с императорскими вензелями на этикетке. И по
какому-то необъяснимому наитию вдруг прошептал:
-- Ура, товарищи!
Громовое троекратное "ура" было мне ответом.
Мы еще раз выпили.
-- Послушайте, Кузявкин, -- показывая вилкой на портрет, весело спросил товарищ
майор, -- а кто это у нас под стеклом -- такой бледный, нездоровый такой на
вид, одутловатый?
"И с глазами, как у покойника", -- добавил я про себя.
-- А это, товарищ майор, не очень наш дорогой и не шибко любимый Георгий
свет-Максимилианович, -- в тон вопрошавшему сыронизировал с первой же встречи
не понравившийся мне Кузявкин. -- Он тут в нашем микроклимате прямо-таки распух
весь...
-- Ай-ай-ай!.. Пора, пора ему, болезному на заслуженный отдых, туда -- на юг, к
морю, к белому санаторию на горе! -- И товарищ майор полез за шкаф и достал
другой портрет.
Я глянул на него и вот уж на этот раз никак не смог удержаться.
-- Это как это?! -- изумленно воскликнул я.
Да и как было не ахнуть, не вытаращиться? Личность, запечатленная на
государственном портрете до неправдоподобия походила на бывшего моего соседа,
того самого Левина из 118-й, который еще весной 92-го свалил, падла, в свой
Израиль, после чего в его квартиру и въехал, должно быть, мой роковой
чеченец.
Этот, потусторонний Илья Вольдемарович был уже в годах, в камилавке и в пейсах.
Каким-то особо неотступным, отеческим взором он смотрел мне прямо в глаза, как
бы спрашивая с мягким еврейским укором: "Ну, а вы, дорогой товарищ таки-Тюхин,
верной ли вы дорогой идете в наше светлое будущее?". И пока что нечего мне было
ответить ему, не менее дорогому товарищу Левину, увезшему свою любимую
беременную кошку в ящике из-под макарон.
Как вы сами понимаете, моя реакция не могла остаться незамеченной. Наступив мне
на ногу, товарищ майор дружески поинтересовался, где и при каких
обстоятельствах я, Финкельштейн, впервые встретил изображенного на портрете
человека, на что я, Тюхин --Эмский --Хасбулатов, совершенно добровольно и
чистосердечно поведал товарищу майору о всех обстоятельствах моих сношений с
вышеупомянутым Левиным Ильей Вольдемаровичем на почве преферанса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72