-- Впрочем, и я бы... м-ме...
усумнился. Слушайте! Вы помните то место, где Вавик дал вам по носу?.. Только
тихо, тихо! Без эмоций!.. Так вот -- М. Т. будет ждать вас там... ну, скажем,
через полчаса. В сарайчике с заколоченной дверью... Помните?
Он еще спрашивал!
-- Да!.. И очки не забудьте надеть, такой вы сякой!
-- Розовые?
-- Ну, не черные же! -- Поставил меня, наглеца, на место Ричард Иванович. И
положил трубку.
Осмысляя услышанное, я открыл холодильник. Внутри было пусто, как в душе после
перестройки. Даже банка с фиксажем куда-то сгинула. Рядом с холодильником
валялся мешок из-под картошки. Он тоже был пуст. В мое отсутствие Личиночка
приговорила Даздрапермино подношение.
-- Ну, хорошо, хорошо, -- раздумчиво сказал я, -- это еще можно понять. А
Вавик-то здесь причем?! Любимая, ты спишь?
Идея Марксэновна не откликнулась. Я зашел в светелку. На столе лежала записка
для меня: "Ушла в консультацию на Литейный. И. М. Ш.".
Насколько я понял, речь шла о деревянном сарайчике, о дровяном, из горбыля
сколоченном, одном из сотен таких же, послевоенных, в промежутке между Смольным
собором и левым -- стасовским -- флигелем монастыря. Глядя в пустой
холодильник, я вспомнил Совушкину толевую крышу и нас, малолетних придурков,
спрыгивавших на него с третьего этажа. Оттолкнешься, крикнешь: "За Родину, за
Сталина!" -- и солдатиком с верхотуры! И только ветер свистит в ушах, только
Скочина матуха -- вдогонку: "Я тебе скучу! Еще разок скочешь -- жить не
захочешь, выскочка ты этакий!..".
А как Симочка под домом лежал! Алая-алая рубаха на животе, серое, как асфальт,
лицо, розовая пена на губах. Он еще подергивался, а мужики в его кепку, там же,
за сараями, уже сыпали трешки-пятерки -- на помин души, на симочкиных
двойняшек. И то, что Тамбовчику теперь хана, это даже мы, пацаны, наперед
знали. Дня через три он сам повесился. На чердаке, на стропиле. Господи, как
сейчас вижу -- страшный такой, с синим, высунувшимся языком, в майке, с
русалкой на плече... А на руке у него были часы "Победа". Он висел мертвый, а
часы тикали себе и секундная стрелочка вприпрыжку бежала по кругу.
Мои прихваченные в Задверье "роллексы" стояли. Я набрал 08 и все тот же
неизбывный Мандула заполошенно откликнулся:
-- Шо?.. Хто там?
-- Это Тюхин, -- сказал я. -- Который час?
-- Времэни у тоби, Тюхын, у самый обрэз, -- сурово ответил начальник
Северо-Западного укрепрегиона.
Я повесил Тамбовчика... то есть, прошу прощения, трубку.
Итак, времени на раздумье у меня не было. Как не было уже во рту этой их вечно
отсасывавшейся идиотской пластмассовой челюсти -- афедроновского шедевра с
вмонтированным в зуб мудрости шпионским радиопередатчиком. Сия хреновина
каким-то непостижимым образом там, в Лимонии, исчезла, заменившись моими, хоть
и паршивенькими, но до боли родными зубами. До сих пор меня, Тюхина, томит
тайное подозрение, что протез похитил попугай, когда я, Эмский, ахнув от
восторга, выронил его на пол. Там же, в Задверье, я обнаружил, что у меня
отросли волосы и ногти. Более того -- бесследно рассосались рубцы и шрамы,
восстановилась обрезанная по наущению Кузявкина крайняя плоть, после чего у
меня пропал последний, сугубо формальный повод считаться Витохесом-Герцлом.
Счастливое открытие я сделал в фанерном сортирчике за домом. Там же, в
сортирчике, смаргивая слезы, я перефразировал своего несостоявшегося сородича
-- царя Соломона, тоже, кстати сказать, человека небесталанного: "И это
прошло!" -- прошептал я. И тотчас же за оградой сада раздалось лошадиное
ржание, не узнать которое я, Тюхин, не мог...
В общем, когда я выбежал на улицу, на моей крутой фирмй была половина шестого.
Второпях заведенные, поставленные по будильнику часики -- тикали. "Роллексы"
шли, и шли они, как ни странно, в совершенно нормальную сторону, то есть --
слева направо, как крестилась Совушкина мама Софья Каземировна, католичка или,
скажем, как завинчивался мой кухонный кран, из которого совсем еще недавно, в
той жизни, вылезали веселенькие персонажи.
Итак, до свидания с фантастическим Марксэном Трансмарсовичем оставалось
двадцать восемь минут.
Непредвиденные препятствия начались тут же, у дома. Улица Салтыкова-Щедрина, по
которой я, жутко популярный в будущем фантаст В. Тюхин-Эмский, намеревался
сломя голову устремиться к Смольному собору, оказалась перекрытой. Поперек
мостовой стояло сразу аж четыре танка без опознавательных знаков, с
приплюснутыми башнями набекрень.
-- Стой! -- воскликнул дусик в шлеме, выпрыгивая из танка, как чертик из
табакерки. -- Стой, стихи читать буду! -- И ведь действительно продолжил
стихами, стервец этакий!
-- Друг, товарищ и брат! -- с чувством начал он, -- а ну, кому говорю, --
назад! Не поворотишь оглобли -- убью. Потому как таких вот неповоротливых я
больше жизни своей не люблю!
По укоренившейся в душе привычке к литературному наставничеству, я указал
неопытному стихотворцу на ряд слабых мест в его, в целом, идейно выдержанном
произведении. Замечания мои начинающий поэт-баталист аккуратно записал в
бортовой журнал танка и, горячо пообещав мне поразмыслить над ними сразу после
победы, к Военно-Таврическому саду меня, Тюхина, тем не менее, не пропустил.
Я вынужден был рвануть в обход -- по улице Радищева. Но и там, как раз у дома,
где мое пресловутое пальтецо взяли на арапа два опереточных фраера, оказалось
перегорожено. Я свернул на Саперный, и надо же случиться такой непрухе, именно
в тот момент, когда началась атака на бывший молокозавод. С вертолета скинули
напалмовую бомбу. Застрекотал "калашников". Ухнула граната.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72