Мы выпили, не чокаясь. Кажется, это была тормозная жидкость.
-- Жив? -- с нескрываемым интересом спросил мой палач.
-- Н-не знаю, -- подумав, ответил я. А потом подумал еще и добавил: -- Да
честно говоря, и знать не хочу.
Если б вы только видели, как они обрадовались! Даже гад Кузявкин, хоть и через
силу, хоть и кривясь, но все-таки облобызал меня! А глядя сквозь розовые очки
на генерал-адъютанта Афедронова, я и вовсе прослезился от умиления. Передо мной
стоял не шибко человечный, но по-своему обаятельный костолом, смертельно,
должно быть, уставший уже от таких вот, как я, тюхиных, с дважды перебитым
носом и свидетельством о собственной смерти в нагрудном кармане робы. Я
посмотрел на него, потом на товарища майора, отвечавшего на телефонный звонок
по стойке "смирно". Пристальным взором посмотрел я на лоб младшего
подполковника Кузявкина, на котором проступило вдруг не мною написанное:
"Приговорен!". Я посмотрел на них на всех, и сердце мое, если, конечно, можно
назвать таковым словом деревянную кукушечку в груди, -- оно встрепыхнулось
вдруг, забилось, мое ретивое, как билось, пожалуй, один-единственный раз в
жизни, давным-давно, после той еще войны, когда я, зажав в кулачке панамку,
подбежал вдруг, говнюк, к воспитательнице и, как подобает настоящему товарищу,
сбивчивым шопотом сообщил: "А Коровкин и Кобылкин курят за сараем!.." -- Вот
так взволновалось оно, мое предынфарктное, а я, гнида, любя их все больше и
больше, выпалил:
-- Товарищ майор! Товарищи! А знаете ли вы, что вот этот вот, изображенный на
плакате гражданин, вот этот, с позволения сказать, слепец-провиденциалист
Ричард Иванович Зоркий -- на самом деле никакой не слепой, а таковым только
прикидывается!..
И они, все трое, прямо аж так и вздрогнули!
-- Да что же это вы такое говорите?! -- растерянно пробормотал дорогой товарищ
майор.
Глава шестая
Ричард Иванович опять исчезает

Падал розовый снег. Ажурные, из тончайшей папиросной бумаги пятиконечные
звездочки, кружась и перепархивая, опускались на мостовые самого родного и
самого неизбывного города во всей Вселенной.
Даже сквозь розовые очки было видно, что и этот Ленинград обречен. Там и сям
зияли пустыми глазницами остовы зданий. С закопченных стен пластами осыпалась
штукатурка, обваливались карнизы. Беззвучно, как в кинохронике Блокады или в
кошмарном сне.
Даже атланты, и те, кажется, уже не выдерживали. На моих глазах один такой,
весь облупленный, с перекошенным, как у Кондратия Комиссарова ртом и нехорошим
словом на бедре, чудом выскочил из-под рушащегося эркера и, схватившись за
голову, бросился прочь. Тут же из клуба кирпичной пыли, материализовался
милиционер и, пронзительно засвистав, пустился за беглецом вдогонку.
Сердце мое тоскливо сжалось. И я вспомнил, как сам, теперь уже невозможно давно
-- в той еще, в доперестроечной жизни, вот точно так же, Господи, -- шлепая
босыми ногами, бежал на Неву топиться. По этой же злосчастной, но еще
неразрытой улице Чернышевского. Шальной, в хлам пьяный, в одной розовой майке и
черных тренировочных штанцах.
И точно так же гнался за мной человек в фуражке.
И зря этот добросовестный мусор не дал мне тогда сигануть с парапета. Я ведь,
положа руку на сердце, уже в те годы ни во что не верил. Пил, орал стихи,
измывался над своей сказочно терпеливой супругой -- давно безлюбый, бездушный,
а стало быть -- неживой...
Сыпал розовый-розовый снег.
На углу Петра Лаврова и Потемкинской шаркал метлой дедок в адмиральских
лампасах. Дусик, как тут их, придурков, называли. Лицо у него было румяное, как
молодильное яблочко. И когда я спросил у этого столетнего русско-японского
пережитка который час, жизнерадостный нарушитель военной дисциплины, припустив
матком, сообщил мне, что ни часов, ни минут принципиально не наблюдает, что это
раньше, до Цусимы еще, ему, лопуху, все внушали, что жизнь де дается
единственный раз и что будет мучительно стыдно, а на поверку-то вышло, сказал
дедок, что эта самая жисть наподобие ваньки-встаньки: лег -- встал, встал --
опять лег, и что в какую сторону головой ложиться и насколько ему де -- после
все той же Цусимы -- один мол кий, лишь бы этот самый кий, -- хохотнув, сказал
он -- брать бы в руки почаще. Вот так он мне и ответил, биллиардист этакий и,
расстегнув ширинку, помочился на целлюлозную чепуху трехпроцентной
марганцовкой.
Кий у него был не по возрасту увесистый и весь в каких-то подозрительных
мальчишеских прыщиках.
Не зная ни сна, ни устали бродил я по туманным пустым улицам, разыскивая ту
самую дверь. Бродил, как свой же собственный призрак. Точнее, как зомби. Да и
как еще назвать человека, у которого там, за душой, ничего, кроме фальшивого
паспорта, не было?..
Разве что воспоминания...
Вон там, на Таврической, жила "пионерзажатая" Ляхина, по прозвищу --
Ираида-с-титьками. Это ведь из-за нее, Кастрюли, я впервые в жизни "стыкнулся".
И с кем -- с Рустемом Гайнутдиновым!..
А на этой вот ступенечке гастронома, на второй снизу, помер, прикорнув к стене,
тетисимин дядя Леня. Помер, как заснул, с двумя бутылочками "спотыкача" в
авоське...
А здесь, на повороте у Смольного, я соскочил однажды с задней площадки трамвая
N 5. Этак лихо и тоже -- впервые в жизни, только почему-то против движения. И
Город, уже любимый, но не ставший еще родным, послевоенный мой Ленинград раз
пять перекувырнулся, и только чудо спасло меня. "Да те че, пацан, жить надоело?
-- гладя меня по голове, говорил вовремя ударивший по тормозам шофер полуторки.
-- Кто же так прыгает?! Прыгать надо всегда вперед, по ходу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72