Нимало удивившись этому очередному
фокусу пространственно-временного континуума, в просторечьи называвшегося
Лимонией, я стряхнул с себя пыль странствий и, войдя в дом, сообщил моей
хорошей:
-- Увы, увы! Как и следовало ожидать, никаких лимонов тут нет и в помине!..
Ах, ну конечно же, ну разумеется, это была всего лишь шутка. Я стоял перед ней
с целым ящиком взятых в качестве трофея цитрусовых. Но розыгрыш, к сожалению,
не удался!..
По сей день он звучит в моих ущах -- ее пронзительный вопль: "Люблю! Люблю!".
До сих пор в глазах моих ее перекошенный страстью лик, ее воздетые, на фоне
ковра с ружьем, руки, ее воспаленный, обожающий взор. Пожалуй, впервые в жизни
я стал объектом чувства, сравнимого по силе разве что с ненавистью.
-- Уйди, убью-уу! -- вскричала она в третий раз и тут уж я не ослышался.
Проклятые лимончики так и посыпались на пол.
-- Голубушка, крепись! -- пролепетал я. -- Ну что же поделаешь, если к счастью
только один путь -- через кровь, через тернии, через мучительные и долгие
страдания!..
-- Фашист! И-изверг! -- пытаясь дотянуться до бельгийской двухстволочки,
взвизгнула Мария Марксэнгельсовна.
Что-то невообразимое, неописуемое творилось внутри ее титанического чрева.
Будто трубы смертельной битвы трубили там отступление по всей линии фронта.
Ошеломленный, я зажал двумя пальцами нос. Один-единственный звук исторгся из
груди моей.
-- О! -- сказал я. Но этого было достаточно.
Опрокинув детскую кроватку, в которой спал Божественный Лемур, (в предбожескую
пору свою, разумеется), она маленькой, но железной ладошкой рубанула меня по
шее афедроновским способом и выбежала в Райский сад.
Дубина, кретин, -- я подумал тогда, что она устремилась к своей новой подруге
Констанции, промышлявшей, как мне стало известно из заслуживавших доверие
источников, подпольными абортами, но Личиночка моя за клумбой с орхидеями,
издав звук, резко вдруг свихнула влево, к нашему, сколоченному из фанеры,
"скворечнику". Схватившись за ручку, она обернулась и, вся белая, вскричала --
отчаянно, непримиримо, как героиня фильма про гражданскую войну:
-- Не-нави-и-жу!..
Заткните уши, ревнители красоты и нравственности! В том, что последовало за
торопливым щелчком задвижечки, ничего музыкального не было. Садануло так, что с
крыши нашей "фазенды" посыпалась черепица. Сотни райских ворон, грая,
взметнулись с кипарисов -- 665 черных -- вверх, а 666-я, белая, -- вниз, на
гранитный склеп -- фамильную усыпальницу бывших владельцев усадьбы, скромных
героев Стабилизации. Промелькнул маскировочный халат, жалобно звякнула
цейссовская оптика...
О, этот, в щепки разнесший сортирчик взрыв, был еще покруче моего рыночного!
Ударной волной обтрясло Древо Познания. Вышибло уникальные, работы чуть ли не
А. Вознесенского, цветные витражи на веранде. Любимец моей голубушки, взрыв от
восторга, рванул к распахнувшейся настежь калитке.
-- Дурашка! -- начиная что-то смутно соображать, прошептал я вослед вечно
убегавшему неведомо куда коккеру. -- Ты, должно быть, подумал что наконец-то
выстрелило наше, висящее на стенке, чеховское ружье?! Увы, Джонни! Кажется, мы
оба с тобой стали жертвами чудовищного заблуждения!..
Но шальной коккер, он же -- спаниель, уже не слышал меня. Восторженно подвывая,
он катился пыльным клубком вниз по улочке, в сторону моря. Все дальше,
дальше...
Акушерские таланты подпольной Констанции Драпездон не понадобились. Моя
несусветная сама разрешилась от противоестественного бремени. Воцарилась
пугающая предгрозовая тишина.
Глава девятнадцатая
Гудбай, Лимония!..

И в который уж раз -- о, в который! -- радужная мечта лопнула, как проколотый
хулиганом первомайский шарик, душа испуганно вздрогнула, робкий огонечек веры,
взмигнув, погас. "И ты, Марксэн, -- устало прошептал я, снимая портрет
вчерашнего кумира, -- и ты, о лемурианин, выходит, и ты не смог дать мне,
чающему чуда Тюхину, ничего, кроме очередного разочарования..."
-- На эшафот его, на плаху, -- горячечно пробормотала моя несостоявшаяся Мария,
-- и не надо, товарищи, бояться Человека с Топором, бойтесь школьных подруг,
приносящих в ваш дом трофейную картошечку!
О-о!.. Бледная и смутная, она, сквозь застилавшие глаза мои слезы, походила на
утонувшую безумицу Офелию. Лежа на раскладушке в своей старенькой розовой
комбинашечке, Идея Марксэновна -- такая прежняя, худенькая, как тросточка
Ричарда Ивановича, слепца-провинциалиста -- бредила.
-- Се -- Хомо Химероудус Непроявленный, -- блуждая взором, вещала она. -- Я
породила не Сына, но Злаго Духа. Имя же ему, потрясшему мироздание, -- Великий
Пык.
-- Ну и что, ну и бывает! -- успокаивал я. -- Мы, Тюхины, почитай, все свое
Отечество пропукали и, как видишь, -- ничего, существуем...
-- ...вижу! -- стонала она. -- Цели наши ясны, задачи определены. Ваше "Слово к
народу", товарищ Маузер!..
И она действительно лезла под подушку. Я выбегал покурить.
-- Тю-юхи-ин! -- кричала лейтенант Шизая-Прохеркруст мне вдогонку, -- и ты,
гад, без него лучше не возвращайся. Где хочешь ищи, но найди его, слы-ышишь?! Я
кому говорю?!
Господи, где я только не искал нашего вислоухого дурошлепа! Райский городок
Садовск был исхожен мною вдоль и поперек. Все овраги, все закутки были
излажены, все встречные спрошены. Коккер-спаниель Джонни бесследно исчез.
Бездомный, неприкаянный, я бродил, как во сне. Честно говоря, ничего нового для
меня в этом ощущении не было. Мне уже давно казалось, что я сплю. Что не только
этот безысходный, глумливый романец, но и вся тюхинская жизнь моя --
бесконечный дурной сон. И прервет его не звонок будильника, а беспощадная труба
архангела Исрофила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72