Я пошевелился и, на всякий случай, застонал. Тотчас же надо
мной склонились участливые старческие лица.
-- Вам, товарищ, не по себе? -- поинтересовалось первое, кажется, мужеского
рода.
-- Идет снег? Двоится? Мерещится несусветное? -- осведомилось второе.
-- Это ничего, касатик, это пройдет! -- утешило третье при пионерском галстуке,
правда, непонятно какого цвета.
-- Когда? -- прошелестел я.
-- Так, судя по всему, очень скоро! -- обнадежила бабуля-пионерка, что-то
заботливо поправив у меня там, за животом.
-- Ну вот что, -- сказала пришедшая в себя Ираида Прокофьевна. -- На-кося вот,
держи-ка лучше это! -- и всучила замечтавшейся старушке агрегат неизвестного
назначения. -- Пользуй, Перепетуя!..
И захлопала в ладоши, бывшая массовица-затейница:
-- А ну -- живенько, живенько -- строиться! В затылочек -- равняйсь, на
первый-второй -- рассчитайсь!.. Отряд, сми-ирна!.. На пра!.. На ле!.. Ноги на
пле!.. Раз-два, раз-два!.. И с песенкой, дружненько! И -- прямо на Тентелевку,
на свалку мировой истории!..
И задудела труба, затарахтел барабан, задребезжал голос:
-- Кто шагает дружно, в ряд?
-- Верных левинцев отряд!
Хорошо подхватили, бодро, будто и не покойнички вовсе.
-- И чтоб духу тут вашего, могильного не было! -- сказала в сердцах Ираида
Прокофьевна и, ухватив мое пальто за ворот, потащила меня на нем по мостовой,
как санитарки на войне тащили раненых на плащпалатках...
На том самом моем, злополучном, непонятно откуда на вешалке взявшемся,
однобортном, с хлястиком, о четырех пуговицах...
О, если б знал, если б только мог представить себе!..
Затащив меня в самые что ни на есть крапивные кущи соседнего скверика, Ираида
Ляхина перевела дух.
-- Ну и здоровый же ты кобел, -- с уважением констатировала она, по-хозяйски
меня разглядывая. -- Греблей, поди, увлекаешься?
Я прикрылся ладонями.
-- Ладно, ладно, -- сказала Кастрюля. -- А я, думаешь, не стеснялась, не
сгорала, думаешь, со стыдобушки, когда вы, микробы малолетние, за мной
подглядывали?!
И я вспомнил, вспомнил, прости Господи, как мы у Скочи, выключивши свет,
блудливо посапывая... Тьфу, аж вспоминать тошно!.. Как она появлялась наконец в
окне напротив, за тюлевой занавесочкой, в синем, до колен, халатике, с мокрым
полотенцем на голове. Вот она, взрослая такая, поочередно задирая ноги,
натягивает капрон. И вдруг вскакивает и, высунув язык, вся вдруг распахивается
перед нами!.. Мамочка ты моя родная! Да как же она их носит-то?! А соски-то,
соски -- глянь! -- как две рустемовых тюбетейки!..
Я вспомнил этот срам, неполовозрелые наши, с групповым рукоблудием,
мерзопакости, я вспомнил все это и, запоздало устыдившись, прошептал:
-- Ну и сволочь же я!
-- А то нет! -- шумно дыша, согласилась Ираида Прокофьевна. -- Все вы, здешние
мужики, сволочи! Вона до чего бедную девушку довели!
И она, как тогда, в детстве, распахнула импортный, на голое тело, плащец и
предстала предо мной во всем своем на диво сохранившемся великолепии.
О!.. Даже сейчас, по прошествии, стоит только зажмуриться -- вижу, вижу ее,
стервозу, точно живую, в одних чулках, широко расставившую надо мной ноги. И, о
Господи, -- эти шары, убийственные тыквы эти, кокетливо подхваченные обеими
ладонями! И она садится. Эдак медленно. Покачивая бедрами. И у меня... у меня,
елки зеленые... О-о!.. Ну, в общем, как в солдатской молодости. В общем, этот
самый мой агрегат, с некоторых пор несколько непонятного, как тот огнетушитель,
назначения, он уже торчит, елки зеленые, как ручка игрального автомата типа
"однорукий бандит".
И все уже совершенно непоправимо, Господи!..
-- Мо-нстр!.. Эротическое чудовище!.. Василиск!.. -- бормочет она, опускаясь
все ниже и ниже. -- А еще язвенником прикидывался!..
И вот тут-то, в самый, так сказать, кульминационный момент, кусты, жутко вдруг
затрещав, раздались в стороны и над нами, теперь уже обоими, нависла страшная
нечеловеческая морда, а над ней -- другая, -- человеческая, но еще более
страшная!
-- Та-ак! Значится, культурно развлекаемся на лоне природы? -- вопросил
сидевший верхом на коне милиционер, и я, холодея, узнал его. Это был мой
последний в жизни секретарь писательской парторганизации, тоже в некотором роде
поэт, как и я, и даже некогда -- мой ученик -- Кондратий К. Комиссаров.
-- Караул! На помощь! -- неуверенно вякнула Ираида Прокофьевна.
Но было уже поздно.
-- Опять ты, Бляхина, за свое! -- с укоризной сказал мой главный враг, над
гробом которого какой-то месяц назад я произнес речь, и на поминках которого
роковым образом запил. -- Опять ты, понимаешь, Содому и Геморрой развела!
Страна, понимаешь, напрягая все силы, недоедая, недосыпая, стабилизируется, а
она тут акробатические, ебена мать, итюды затеяла!..
-- Так ведь насилуют же, товарищ полковник, -- попыталась ввести в заблуждение
усевшаяся на меня верхом Ираида.
Бывший мой парторг только хмыкнул.
-- Кто, этот хлюст?! Ты, Иродиада Профкомовна, говори, да не заговаривайся.
Энский, понимаешь, его сраная фамилия, он же -- Тюхин, что одно и то же. И
скажу тебе, понимаешь, со всею своею мужской откровенностью: этого, понимаешь,
умирающего лебедя -- хоть самого раком ставь, он супротив тебя, щуки, как все
равно что ихний банан супротив нашего метрополитена! Вот ты с ним, Иродиада,
половые игрища, понимаешь, затеяла, а ты знаешь, что он мне перед самым,
понимаешь, ХХVIII съездом учудил? Из партии, выродок этакий, вышел! Так,
понимаешь, и написал в заявлении: "Прошу, понимаешь, не считать меня
коммунистом".
Кастрюля так и ахнула:
-- Не может быть!
-- Еще как может! Он, когда у нас в милиции поэтическим кружком руководил, он
такие, понимаешь, ямбы с амфибрахерами в пьяном безобразии выхуячивал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72