Вот списочек книг, прямо-таки проглоченных ею в Задверье. В скобочках -- ее
своеручные оценки.
8. Ф. Достоевский "Идиот" -- (Вот уж воистину!)
7. Он же -- "Бр. Кар." -- (Брр-р!.. Прямо как дусту наелась!..)
6. Он же -- "Бобок" -- (Не поняла юмора. Он что -- наш, что ли?)
5. Краткий курс истории ВКПб. -- (Достать и прочесть полный!)
4. "Триста способов любви. Пособие для начинающих" -- (Есть еще 301-ый, который
мне показал Г. М.)
3. "Вы ждете ребенка" -- (Ох, и не говорите! Заждались уже!..)
2. М. Т. Вовкин-Морковкин "Послание к живым" -- (Ай да лупоглазенький!..)
1. В. Тюхин-Эмский "Химериада" -- (И с этим шакалом я делила постель?!)
Увы, увы! -- из песни слов не выкинешь. Это уже я -- Тюхин.
Смаргивая невольную слезу, вспоминаю. В переулке еще не развеялась пыль от
полуденной Иродиады -- белое трико трансмутанта, белый рысак, бело-сине-красное
знамя. Из терема напротив доносятся стихи под мандолину -- это наша соседка
Веселиса, она же -- Констанция Драпездон мелодекламирует на французском. Выйдя
замуж, она стала виконтессой, а разведясь, -- поэтессой.
Хорошо!
Моя паранормальная, задумчиво жуя, сидит в качалке с томиком М. Горького.
-- Тюхин, -- выдирая страницу, вопрошает она, -- а море, над которым гордо реет
черной молнии подобный, оно большое?
-- Бесконечное!
-- Как что, как революция?
-- Как реконструкционно-восстановительный период после нее!
-- О-о!..
Милая! О как мы сроднились с ней за эти совместные годы! Она даже "окать"
стала, как я, В. Тюхин-Эмский. "А ну плюнь!.. Выплюнь, кому говорят -- он же
Горький!.." И она беспрекословно выплевывает, хорошая моя.
-- Ах, Тюхин, ничего не могу поделать с собой. Все время хочется чего-то
этакого, несусветного...
-- Солененького?.. Кисленького?! Ах ты, мамулик ты мой! А как насчет
лимончиков?.. Годится!.. Тогда, может, я это... может я на рыночек сбегаю?
Лапушка и ахнуть не успела, как я, подхватив авоську, петушком перемахнул через
деревянную баллюстрадку веранды.
Денег, разумеется, не было. То есть были непонятно откуда взявшиеся в кармане
20 монгольских тугриков -- Даздраперма, юмористка, сунула, что ли? -- но даже
это меня не остановило. Рок событий, неудержимый, как трамвай, брошенный
водителем, скрежеща на поворотах, нес меня...
До сих пор ума не приложу, как я оказался под другим небом, -- не синим и не
голубым, а жовто-блакитным. И уже не память, а некое совершенно безошибочное
беспамятство вело по саманным заулкам. Домики были сплошь одноэтажные, беленные
известкой, в мальвах, как в детстве. У водяной колонки посыпал дождь --
крупный, черный, как спелая шелковица. Дождины были сладкие, пачкучие. Ни с
того, ни с сего я вдруг свистнул в два пальца и побежал -- вприпрыжку, как за
железным обручем! И когда за банными акациями сначала робко сверкнуло, словно
улыбнулось, а потом, как женщина в халатике, -- ах! -- и открылось -- да такое
солнечное, такое манящее, что слезы хлынули из глаз, -- оно, море -- и я
задохнулся, и ноги вмиг отяжелели -- минуточку, минуточку! нельзя же так,
сразу! -- я схватился за грудь, как пулей пронзенный предчувствием, что больше
никогда в жизни уже не свидимся, я схватился за то место, где деревянная
кукушечка снесла яичко, и со стоном опустился на траву, на июльскую, шелудивую,
в двух шагах от Банного спуска, у самого обрыва...
Море, теплое, тихое праморе моего пришествия в мир хлюпало волнами внизу. И
были ступеньки из плитняка, и Горбатый Камень, с которого я впервые нырнул
солдатиком, и одинокий парус, и, разумеется, чайки, одну из которых звали
Крякутный-Рекрутской. Все было на месте, даже перевернутый, с дырой в днище
баркас, через нее-то я однажды и вылез, как выродился по второму разу: "Мама,
мама, я стихи сочинил!.."
Все было, как тогда, в солнечном сталинском детстве, только вот само синее
море, оказалось вовсе не синим. И не голубым. И даже не мраморно-зеленым. Море,
открывшееся моему изумленному взору, было розовым на цвет, таким розовым, что я
испуганно схватился за глаза -- Господи, да уж не в очках ли я?! Очков,
разумеется, не оказалось -- их сшибло в момент самодезинтеграции Папы Марксэна,
так что, когда, брякая ведерком, возник дусик с удочками, я имел моральные
основания на такой, по меньшей мере -- идиотский вопрос:
-- Это как это?
-- Ась, -- приложив ладонь к уху, осклабился дед.
-- Это что, спрашиваю, за море? Черное?
-- А то какое же! -- просиял старый афганец. -- Оно и есть -- Ордена Нерушимого
Братства Народов нелюдимое наше Червонное море!
-- Так какое же оно червонное, когда -- розовое?
-- А стало быть, не дошло еще до кондиции, анчоус ты мой в томатном соусе!
Ну что ж -- розовое так розовое, -- смирился я, -- благо хоть наше...
А тем временем, как-то без всякого перехода, разом -- смерклось. Со свистом и
гиканьем вздыбила передо мною черного коня -- черная же, с черным штандартом
анархо-синдикалистов в руке -- Иродиада Бляхина.
-- Тюхи-ин! Началось! -- вскричала она. -- Еду Зловредия брать!
-- Какого еще Лаврентия? -- не понял я. -- С какой целью?
-- Экий ты! -- осерчала она. -- Да Падловича! Да замуж!..
Я долго махал ей вслед рукой. А когда она проскакала обратно вся красная,
окровавленная, и началось утро, я пошел на Шарашкину горку.
Как и следовало ожидать, за сорок с лишком лет рынок моего детства претерпел и
подвергся. Немалым, в частности, откровением для меня явился тот факт, что он
-- прежде называвшийся Шарашкиным -- заговорил вдруг по-французски. Со всех
концов так и слышалось: пардон, мерси, бонжур, шерше ля фам... Изменился к
лучшему и ассортимент. Вместо пресловутой хамсы и макухи на лотках громоздились
горы экзотической всячины: омары, кальмары, джинсы, кожаные куртки, сигареты,
марихуана стаканами, тампоны Тампакс, шампунь Вошь энд Проктер, гранаты -- Ф-1
и РГД и прочее, прочее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72