Увы, увы!..
Я ведь, признаться, по натуре своей существо мнительное, с комплексами. Всю
жизнь я, Тюхин, мучительно стыдился чего-то. К примеру, в детстве я буквально
места себе не находил из-за того, что отец мой был не советский простой, как,
скажем, отец Рустема, человек, а чуть ли не адмирал да еще к тому же -- второго
ранга! С трудом повзрослев, я устыдился своей, похоже, наследственной,
нездоровой, как рукоблудие, склонности к сочинению гражданственных виршей. О,
кто бы знал, как мне было стыдно, когда стишок про очередной съезд партии был
напечатан в городской пионерской газетке, причем под моей настоящей,
нетюхинской фамилией, с указанием номера школы и даже класса... А уж когда
вдруг приняли в Союз писателей, да еще, как на грех, наградили тоталитарной
премией -- аж запил со стыда...
Ну, в общем, когда она меня вынесла на улицу и, смаху приложив к стенке,
рявкнула:
-- Ну и гад же ты, Тюхин! Да я даже под Жоркой, под Мандулой такого не
слыхивала! -- когда она мне сказанула это, да еще с чувством, со сверканием
очей, -- я в буквальном смысле чуть не сгорел со стыда! А Даздраперма, дурында
вербованная, вынула "беломорину" и, не найдя позолоченной своей зажигалочки,
по-хамски прикурила от моего пылающего лба.
Господи, не помню, как и домой дошел! А едва мы с Идусиком переступили порог,
позвонил вдруг Ричард Иванович.
-- Слушайте, друг мой, -- сказал он, -- а чего это вы давеча про голубей
разговор завели, неужто аппетит... м-ме... проснулся?
-- А что -- не должен? -- сглотнув слюну, спросил я.
-- Да нет, почему же, -- уклонился от прямого ответа слепец-провиденциалист. --
Только имейте ввиду -- жрать здесь все одно... м-ме... нечего.
У меня потемнело в глазах.
В кишках немелодично пело и поуркивало. Окончательно очумев, я погасил свет, но
стало еще хуже: во тьме начались голодные видения. Я и не подозревал в себе
такого изощренного воображения. Мерещилась родимая каша -- гурьевская,
гречневая, пшенная, овсяная, манная, гороховая, перловая -- о солдатская
"кирза"! -- в мисках, в бачках, в дымящих походных кухнях на колесах!.. Сводил
с ума запах свежевыпеченного хлеба -- черного, горячего на излом, с хрустящей
корочкой. Мучительно хотелось сваренного женой-хохлушкой борща, белорусской
бульбы, узбекских мантов, молдавской мамалыги, грузинского, с колечками лука,
шашлычка... Дразнил ноздри дух нашей русской водочки под это дело... А как
пахло мамиными, с луком-с-яйцами, пирожками -- не передать!..
Все мои попытки усилием воли переключить сознание на что-нибудь другое,
некулинарное, успехом не увенчались. К примеру, я уже начал было подступаться к
философскому осмыслению астральной сущности Адама Кадмона, но тут коварное
воображение подменило чистого, почти безгрешного первочеловека -- Адамом
Смитом, я вздрогнул, я вспомнил свой недавний, горестный опыт на тернистой
стезе дикого русского бизнеса, я тряхнул головой и Адама Смита, будь он
неладен, сменил автор уголовных романов Аркадий Адамов, Адамова -- Кирилл
Набутов с его популярным "Адамовым яблоком", очами души я увидел кадык
садиста-интеллигента Кузявкина, следом -- свою дачу в Кузьмолово -- и
пошло-поехало!.. Антоновка, белый налив, джонатан, бергамот, -- яблоки, яблоки,
яблоки -- черт бы их всех побрал -- маринованные, моченые, сушеные, в компоте и
просто -- на ветках в таком невозможном, невозвратном таком саду моего
детства...
-- О-о! -- застонал я, и в мучительном пароксизме свалился с раскладушки и
пополз в коридор к холодильнику.
Когда я нащупал ручку на дверце, проклятое чрево мое издало такой тарзаний
вопль, что я аж выгнулся, застонал от нестерпимого унижения: Господи, но
почему, за что, за какие такие особые прегрешения?!
И вот я открыл цыпочкин "Арагац", я распахнул его и чуть было не проглотил язык
от неожиданности! Мало того, что в холодильнике в смысле еды было, что
называется, шаром покати -- это бы ладно, этим нас русских-советских писателей
удивить трудно, -- поразило вот что: на верхней полке агрегата, под
морозильником, стояла трехлитровая банка из-под яблочного сока, а на ней
наклеечка с такой вот до боли знакомой уже надписью: гипосульфит натрия. И в
скобочках, чтобы кто-нибудь ненароком не перепутал, как это случилось со мной:
" фиксаж ".
Еще не осознавая всей несусветности происходящего, я снял полиэтиленовую крышку
и, облизнув пересохшие губы,... отпил из банки, сначала робко, маленькими
глоточками, потом все смелее, смелей...
Сейчас уже затрудняюсь даже сказать в каком году -- то ли в 48, то ли в 47, --
точно помню только, что перед ноябрьскими -- мы пошли как обычно в ДСС на
занятия.
Запала в душу характерная фамилия лектора -- Померанец. Век не забуду и
темочку: "Детская болезнь правизны в гуманизме (военном) в беспощадном свете
постпердегласного анализа".
Мы все трое -- две моих дамочки и я, Тюхин, как всегда сидели в первом --
исключительно для почетных гостей -- ряду.
О чем этот самый Померанец говорил в лекции, этого я даже тезисно пересказать
не берусь. Да и, признаться, не все расслышал, потому как там, на Литейном, как
и обещал мне Кондратий Комиссаров, получил-таки доской по уху. Хорошо помню
только его, лектора, заключительный пассаж.
-- Нуте-с! -- потирая ладони, сказал этот гад. -- Соображения, возражения,
вопросы -- есть?.. Нет вопросов! Оч-чень хорошо! -- и он, придурок лагерный,
совсем уж было собрался соскокнуть со сцены, но тут, точно какой-то гоголевский
черт -- и ведь что любопытно: очки я в этот момент как раз протирал носовым
платочком -- точно сологубовский мелкий бес какой-то подъелдыкнул меня поднять
свою дурацкую, дважды ломаную Афедроновым руку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72