-- Одну минуточку! -- сказал я. -- Вот вы тут насчет болезни рассуждали и очень
точно подметили, что ее -- эту самую проклятую "правизну" из нас, мерзавцев,
надо выжигать каленым железом. С этим невозможно не согласиться. Не вызывает
возражения и другой ваш вывод -- что де горбачевых только могила исправит. И
тут я вас, уважаемый, понимаю и горячо поддерживаю. Но вот ведь какая
загвоздка: коли уж есть болезнь, то должен быть и, так сказать, субъект
заболевания. Я хо... Да отстань ты, в конце-то концов! -- это я Даздраперме,
поганке! Нет, вы представляете: я говорю, а она меня дергает за... ну, в общем,
за штаны! -- Так вот насчет этого самого субъекта. Болезнь, как мы выяснили с
вашей помощью, действительно, детская, только дети-то где?.. Вот уж сколько
здесь у вас мыкаюсь, а кроме впавших, так сказать, в детство дусиков, ничего
похожего на детей и в глаза, елки зеленые, не видел!.. И-йех! -- И тут я изо
всех сил топнул своим домашним тапком по ее кирзовому сапожищу!..
Даздраперма даже пукнула от удовольствия.
-- Дети?.. Какие еще... дети?! -- побледнел Померанец.
-- Ну, маленькие такие, писклявые... ну, писаются еще, -- я покосился на
Даздраперму, -- лезут куда ни попадя...
-- Все полезно, что в рот залезло! -- ни к селу, ни к городу ляпнула
Даздраперма, дура, доложу я вам, жуткая, временами просто клиническая...
-- Да вы, гражданин Померанец, не нервничайте, вы садитесь, садитесь, --
разрешил я, и этот олух царя небесного так и сел мимо стула.
-- Знаете, -- сказал я, сглотнув подступивший было к горлу закрепитель, -- я
тут после каждого занятия ночами все думаю, думаю, и вот ведь какая ерунда
получается: ну, хорошо, ну, допустим, построили мы с вами этот самый наш
Военный Гуманизм, ну а дальше-то что?..
-- Так вы, значит, ставите вопрос: что дальше?.. Что же, так сказать, дальше --
спрашиваете вы, -- тоскливо озираясь, пролепетал Померанец.
-- Ну, так и что дальше-то?! -- со свойственным мне бессердечием вопросил я.
Нет, ей-богу не знаю, чем бы все это кончилось на этот раз, если б не она,
суровая моя возлюбленная и наставница.
-- А дальше, -- звенящим от волнения голосом сказала Идея Марксэновна, вставая,
-- а дальше, дорогой товарищ Тюхин, начнется новая, но опять же -- героическая
глава нашей с вами самой великой в мире Истории, товарищи!
Зал так и взорвался аплодисментами. Зазвучали здравицы в честь руководителей.
И вы знаете, такая она была одухотворенная, такая, даже без поправки на розовые
очки, привлекательная в тот момент, что я, Тюхин, честно говоря, даже
залюбовался. Вот тут-то и надо было бы мне, пользуясь случаем, остановиться,
попридержать свой дурацкий язык, но увы, увы -- меня уже понесло.
-- Но тогда что же это выходит, товарищи, -- не сводя с нее, с Идеи моей
Марксэновны, глаз, воскликнул я, ее духовный ученик и платонический сожитель,
-- ведь если в 1924 году, в январе, в Горках Ленинских, к нашей всеобщей
радости снова начнет биться сердце Вождя мирового пролетариата, дорогого и
любимого нашего... товарища, -- глубокий, взволнованный вздох, -- товарища...
Иванова, -- моя Идея облегченно переводит дух: не перепутал-таки, Жмурик! --
товарища Иванова Константина... Петровича!.. -- Точно ветер проносится по залу.
Все в едином порыве встают, а я, вредитель, терпеливо дожидаюсь, когда овации
поулягутся, и заканчиваю-таки свою вредительскую мыслишку, ничтожную, циничную,
типично тюхинскую:
-- ...тогда со всей неизбежностью следует, что далее -- в 1918 году, тоже в
горках, только уже в других -- в Уральских, в городе Екатеринбурге восстанет из
праха и...
И тут, дорогие мои, раздался в буквальном смысле этого слова -- леденящий душу,
пронзительный крик:
-- Молча-ааать!..
Мне даже показалось поначалу, что это опять он -- мой, так называемый,
внутренний голос, но и на этот раз я угодил пальцем в небо. Кричала она -- моя
квартирная хозяйка Шизая, Идея Марксэновна, соломенная вдова. Клянусь, в жизни
не слыхивал столь отчаянного, на грани самоуничтожения крика! Вот так, говорят,
кричат перед смертью зайцы -- безысходно, почти по-человечески.
-- Молча-ать, кому говорят!..
Господи, как же она была хороша в это мгновение: глаза метали огонь, грудь --
скромная такая, совершенно непохожая на Ляхинскую, возбужденно вздымалась под
кожаночкой, неровные зубки постукивали.
Что и говорить -- напряжение в зале достигло апогея.
Но тут произошло маленькое чудо. Идиотка Даздраперма опять оконфузилась.
Причем, на этот раз, по-моему, специально. И все мы как-то разом расслабились,
заулыбались простыми человеческими улыбками, забыли о политических
разногласиях. Атмосфера разрядилась. Даже Обосранец и тот, опомнившись,
нашелся:
-- Товарищи, а хотите, я вам фокус покажу?
Военачальники дружно зааплодировали.
-- Дорогие товарищи, -- задушевно сказал заметно приободрившийся агент по
распространению партийно-правительственных постановлений, -- а хотите я сейчас,
прямо на ваших глазах съем какой-нибудь совершенно несъедобный предмет?
-- Просим, просим! -- зашумели все в зале и я, дубина, в том числе.
-- Итак, сейчас на глазах почтенной публики я проглочу... ну что?.. Ну, скажем,
-- и в этот миг он резко повернулся ко мне, -- ну, скажем, паспорт, который мне
даст наш дорогой гость, гражданин... -- он выдержал паузу, -- гражданин
Финкельштейн, он же -- Хасбулатов, он же -- Тюхин и так далее, и тому
подобное!..
Воцарилась мертвая тишина. Я медленно встал. Вы сами, должно быть,
догадываетесь, как безумно трудно, почти невозможно было мне, Эмскому, сказать
что-нибудь мало-мальски связное по этому печальному поводу. И все же я
сказал.
-- Ксива моя была в клифте, -- честно, как бывало в камере, сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72