Строгий, темного цвета костюм, ослепительно белая сорочка, со вкусом
подобранный галстук. И, конечно же, лицо! -- розовое такое, хорошо выбритое,
без единой морщиночки.
Новоприбывший быстрым, почти неуловимым движением обдергивает пиджак и,
перекрестившись, поднимается по ступенькам.
Из собора доносится хор. Певчие из Мариинки, прошу прощения, -- из Кировского
поют что-то почти забытое, торжественно-похоронное. Кажется, "Гимн Советского
Союза".
Впрочем, что я говорю! -- не из собора, нет. Слева от главного входа табличка с
титановыми -- на века! -- буквами:
СОВЕСТЕЧИСТИЛИЩЕ
Хотя кресты на куполах -- в целости и даже свежевызолочены.
У дверей двое в черных очках проверяют пропуска. Ничего себе мальчики: в
кожаных куртельниках, с шеями.
Или в габардиновых плащах?..
Убей бог, не помню. Кажется, все-таки в куртках, потому как, вроде бы, -- лето.
Вроде бы... Я ведь уже, кажется, говорил, что погоды там -- ни плохой, ни
хорошей -- для меня лично как бы и не было. Все эти дни -- да что там дни --
недели, месяцы, годы! -- все это, если так можно выразиться, время мне было --
ни холодно, ни жарко. А уж если совсем начистоту, как товарищу Бесфамильному,
то и не особенно уж и больно. Даже когда этот амбал Афедронов, хыкнув, перешиб
мне только что загипсованную ногу. Мне было никак. Я ведь, сказать по совести,
и супругу-то почти не вспоминал. Почему -- это уже другой вопрос. Совсем
другой. И чтобы уж к этой теме больше не возвращаться, скажу вам вот что:
русский человек, он ко всему привычный -- и к революциям, и к чужбинам. А после
всего, что пережил я лично, возьму на себя смелость усугубить формулировочку:
жизнь, господа, все равно прекрасна, даже если эта жизнь потусторонняя...
А потому, милые вы мои, дорогие, хорошие -- что бы вам там не плели, какую бы
чушь не втюхивали, -- не слушайте вы этих злобствующих не...
Тут какие-то искры из глаз, провал в памяти. А когда я очнулся, он уже сидел
рядом со мной.
-- Это вы, Ричард Иванович? -- не поворачиваясь, простонал я. И как это ни
странно, не ошибся!
-- О-хохо-хохонюшки! -- вздохнул мой сосед, закидывая ногу на ногу. -- Ну и
задали вы мне, Тюхин, задачку! Я вас, такой вы сякой, прямо-таки обыскался!..
-- и тут он заговорщицки понизил голос: -- А ну-те-с, как на духу, как
диссидент... м-ме... диссиденту!..
Да, это был он -- мой таинственный Вергилий из подвала, теперь уже совершенно
позитивный, уже не седой, в круглых, для инвалидов по зрению, очечках, в
луначарской бородке клинышком, в соломенной шляпе, в сандалиях на босу ногу. Я
посмотрел на его длинные, как у Конфуция, ногти, на слуховой, с проводочком,
аппаратик в ухе и -- сам не знаю почему -- расплакался, как ребенок, и
рассказал ему все... Ну, почти все...
-- Ах, Тюхин, Тюхин, -- только и покачал головой Ричард Иванович Зоркий.
И был вечер. И по небу плыло кучерявое закатное облачко. И когда Ричард
Иванович, откинув голову на спинку скамейки, спросил меня, что оно мне
напоминает, это самое облачко, я как-то сразу вдруг опомнился и прямо в его
предательски засвиристевший аппаратик заявил, что облако это удивительно
напоминает мне профиль нашего дорогого и любимого Вождя, друга всех угнетенных
Вселенной -- товарища С., Ионы Варфоломеевича.
Зазвонили колокола. У Ричарда Ивановича мелко задрожал подбородок.
-- Здорово же они вам зрение откорректировали, -- прошептал он, --
квалифицированно!..
-- Теперь не "поплывет"?
-- Куда там?..
Мы замолчали. И вовремя. Ибо именно в этот миг через боковой, на часовенку,
выход, откуда прежде выносили гробы, выбежал очередной "очищенный". Нет, даже
не выбежал, а вылетел, как ошпаренный -- весь уже не номенклатурно розовый, а
бурячный какой-то, взъерошенный, со съехавшим набок галстуком и перекошенной,
как у... ну, сами догадываетесь, как у кого -- физиономией. В отличие от всех
прочих, бодрой рысцой возвращавшихся к паперти, этот товарищ зачем-то рванул
через площадь, к дому с проходным -- на Артиллерийский переулок -- двором.
Бежал он зигзагами, как через минное поле и рот у него был разинут, а глазищи
вытаращены. До ворот оставалось уже всего ничего, когда на крылечко собора
вышел молодой человек и навскидку, почти не целясь, трижды выстрелил. Бегун
споткнулся о высокий паребрик и, всплеснув руками, упал.
Ричард Иванович снял шляпу и, покосившись на меня, начал обмахиваться ею.
-- А ведь сколько раз было говорено, -- вздохнул он, -- храните деньги в
сберегательных, господа хорошие, кассах! Летайте... м-ме... только самолетами
Аэрофлота! Увы, -- не вняли! И вот результат -- в одно ухо влетело, в другое,
видите ли, вылетело...
Я -- на всякий случай -- не перекрестился.
-- Все понимаю, -- сказал я, -- патрули, баррикады, суровая необходимость
дисциплины и порядка. С трудом, но все-таки могу сообразить, что такое "чистая
совесть". С этим, похоже, все ясно, Ричард Иванович. Но вот куда подевались
голуби?
-- Голуби? -- удивился он.
-- Ну, птицы такие, с крыльями. Знаете, Зоркий, здесь, у собора, всегда была
уйма сизарей. Бывало, стрельнет машина глушаком, так они буквально -- стаями. И
-- в небо, в -- небо!.. Большие такие, жирные!..
-- Жирные? -- он пожевал губами. -- Ну, коли жирные, так уж скорее всего...
м-ме... съели. -- Он задумался. -- Слушайте, а это уж не те ли, что на
свадебных тарелочках, белые такие?..
-- И парами! -- подхватил я.
-- И... м-ме... целуются!.. Ну да, ну да!.. Вот видите, Тюхин, даже голубь с
крыльями и тот, голубчик вы мой, не может без пары! А вы, бука вы этакий, все
один да один. Вона ведь как истаскались -- одна кожа да кости!.. -- И тут он
положил руку на мое голое колено. -- А между тем, она-то вас поди все ждет,
такой вы сякой, поди комкает занавесочку, переживает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72