-- Это они, идиоты, пытались ее взломать, -- вытерев губы, поясняет моя
лапушка. Глаза у нее вытаращены, как у голодающего эфиопа, в левой руке --
миска с вареной картошкой, в правой -- вилка. -- Слушай, Тюхин, -- торопливо
пережевывая, говорит она, -- ты видел какие у него глазищи, а? Что значит -- не
видел?! Ты что -- серьезно?! А шерсточка, а лапочки?..
"Милая, бедная, -- думаю я, -- может, я еще и хвостик не разглядел? Впрочем,
ничего удивительного -- заурядные галлюцинации дистрофика. Вон ведь какая
худенькая, одни косточки. Вся так и просвечивает насквозь... Господи,
Господи..."
Стоящая в условиях задачки дверь опечатана казенной бумажечкой, налепленной на
щель между створками. На бумажечке -- отчетливый штемпель до боли знакомого мне
Учреждения и от руки: "14.Х.1968 г. Дверь опечатал генерал-лейтенант
Бесфамильный".
Ручка на двери отсутствует. Битый час я топчусь у этих проклятых дверей,
понятия не имея, как к ним подступиться. Папа Марксэн, похоже, явно переоценил
мои проницательные способности. Плечом и задом я уже пробовал. Разве что --
лбом, с разбега?..
-- Слушай, -- прошу я мою на себя не похожую, аж постанывающую от вожделения,
-- ты постарайся припомнить в подробностях. Ну вот -- он выходит, видит -- за
ним пришли товарищи в габардине, -- кивая головой, она смотрит сквозь меня и
жует, жует. -- Вот он делает вид, что смертельно перепугался, как бы
отшатывается, толкая дверь спиной... Щелкает замок... Так?
Небесная моя сожительница, босая, в одной розовой комбинашечке с оторванной
лямочкой, утвердительно трясет своими жиденькими кудряшками. Она накалывает на
вилку новую картофелину -- кусь! -- и половины как ни бывало!.. Прямо с
кожурой, без хлеба, без соли...
Так кто же она в конце-то концов, моя Идея Марксэновна?! Или их, согласно
легенде какого-нибудь Кузявкина, -- несколько, сменяющих друг друга, согласно
графика дежурств?..
Ах, да шучу, конечно же, шучу, хотя -- положа руку на сердце -- не до
шуток...
-- И они, значит, берут его за шиворот и уводят?..
-- За шкирку, за шкирку, Тюхин. Это место у них шкиркой зовется... А впрочем,
кажется, я вспомнила!.. Правда, это чушь какая-то, да и вообще -- религиозный
предрассудок, -- она хмурит лобик, выцеливая вилочкой очередную картофелину. --
Нет, ты правда не хочешь? А-то я все ем, ем... Правда-правда-правда?.. Ну,
вобщем, когда Афедронов дернул за ручку и она оторвалась, папа Марксэн трижды
сделал вот так вот, -- и моя хорошая опустевшей миской вычерчивает в воздухе
знак креста...
-- Так что ж ты раньше-то!.. Эх!.. Да ведь он же -- закрестил дверь!..
Она шмыгает розовым носиком, она покаянно кивает головкой и, тяжело вздохнув,
ставит мисочку на холодильник.
И я смотрю на нее, такую другую, совсем непохожую на ту, впервые мною увиденную
через волшебные розовые очки, которые, кстати, лежат у меня в кармане, я смотрю
на мою теперь уже старомодно амбивалентную и жалость комом подкрадывается к
горлу. Ну и гад же ты, Тюхин! -- клеймю я самого себя, -- ты хоть понимаешь,
что ты натворил, сволочь антипартийная?! Ведь это надо же -- совратить такого
чистого, беззаветно преданного идеям И. В. Левина товарища! И ведь как, чем?!..
Ну ладно бы -- той самой штукой, которую тебе непонятно зачем откорректировали.
Что ж -- сказали бы умные люди, -- дело житейское. Любовь, как известно, --
зла... Но, Бог ты мой, когда непримиримость к несправедливости, урча и
постанывая, меняют на вареную картошечку, пусть даже -- в мундирах?! -- когда
творится этакое!.. Нет, вы представляете: не успеешь погасить свет, чуток
пригреться, а она уже вышмыгивает из-под одеяла. Шлепают по полу белые тапочки,
клацает дверца холодильника. И вот я слышу чавканье... О-о!.. "Милая, ты что
делаешь?!" -- "А что же еще прикажешь делать с тобой, Тюхин?! -- жру!.."
О несчастная моя жрица, увы, не любви! Это ведь я, выродок, чиркнув спичечкой,
зажег ритуальный огонь на кухонном капище твоего пагубного культа! Я,
змей-искуситель, сказал: "Хочешь попробовать?". Господи, да разве можно забыть
это, по-детски наивное, как привычка дуть в дуло после выстрела: "А это что --
съедобно?". -- "Это не только съедобно, это очень даже вкусно!" -- "Вкусно?! А
что такое -- вкусно?.." И в ответ -- о, Тюхин, Тюхин! -- "Это когда тебе
хорошо, как Померанцу, любознательная моя...".
Нет, нет мне, мерзавцу, прощения! -- патетически восклицает во мне голос
Эмского, на что другой мой голос -- тюхинский -- вполне резонно ответствует:
"Да брось ты, Витюша, выябываться! Человеку кушать хочется, вот он и ест,
потому как оголодал в этом своем Тартаристане еще круче, чем ты в своей
Гайдарии!..". "Таки -- нет или таки -- да, Финкельштейн?.." -- "Таки -- йес",
-- соглашается Давид Шлемович.
-- А коли так, тогда вот что я тебе скажу, многоликая моя, -- говорю я, вынимая
из пальчиков моей ненасытной личиночки двузубую трофейную вилку, -- солдатом,
лауреатом, конформистом, клятвопреступником, самоубийцей и даже замаскированным
под славянофила пархатым жидом -- я уже был. Пришла пора испытать на своей,
чудом уцелевшей шкуре, участь полтергейста, то бишь -- духа, для которого, как
известно, даже кремлевская стена -- не преграда. Ужасно шумного, между
прочим!.. -- И с этими словами я, впервые за все эти годы открыто, по-нашему,
по-русски -- справа налево как читал свой запрещенный Коран дядя Минтемир --
перекрестился и, изо всех сил зажмурившись, боднул дурной своей головой
неприступную с виду преграду...
Я лежал на паркетном полу, а по ладони моей ползла божья коровка. В голове
позванивало, уши были заложены, как в самолете, а она все ползла по моей линии
жизни, и было щекотно, и бешено колотилось сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72