— Вы не представляете, как часто я не нахожу ответа на свои вопросы, теряюсь.
— Теряетесь? Вы никогда не теряетесь. Вам неведомо, что такое отчаяние.
— Это вам только кажется, на самом деле все обстоит иначе. С годами вопросы, ждущие ответа, накапливаются.
Доктор Фуад вздохнул, ничего не ответил. Из его следующего вопроса было ясно, что он хочет переменить тему разговора:
— Не хотелось бы вам прогуляться под открытым небом? — Он показал рукой в сторону окна.
— Очень хотел бы. Но что поделаешь? Я ведь заключенный.
— У вас есть дети?
— Да, мальчик.
— А не хочется вам иногда подержать его на руках?
Сколько раз за эти годы снился Азизу один и тот же сон: маленькая курчавая головка рядом с ним на подушке, огромные ресницы. Две теплые маленькие ступни упираются в его живот...
— А где ваша супруга?
— Здесь, в Каире.
— А вы остаетесь здесь, продолжаете свое дело и даже не пытаетесь как-то уладить свои проблемы. Оставили жену, ребенка, так просто отказались от своей свободы.
— А что я, по-вашему, могу сделать? — спросил Азиз раздраженно.
— Я отправлю вас в больницу Каср аль-Айни.
— Мне нечего делать в больнице. На здоровье я не жалуюсь.
— Это вы так считаете. А я как врач считаю иначе. У вас в результате голодовки развилась острая сердечная недостаточность. Вы будете находиться в тюремном госпитале до тех пор, пока я не отправлю вас в Каср аль-Айни.
— Я не хочу оставлять своих товарищей. Доктор Фуад пропустил его реплику мимо ушей.
— Я намерен отправить вас в больницу Каср аль-Айни и не хочу, чтобы вы возвращались сюда, — сказал он твердо, глядя прямо в глаза Азизу.
Наступила пауза. Какой-то комок подступил к горлу Азиза. Он кашлянул и сказал:
— Почему вы делаете это для меня?
— Не знаю. Может быть, потому, что у меня был сын, похожий на вас.
— Где же он теперь?
— Умер, когда еще был в колледже. Ему было девятнадцать лет. — Доктор Фуад поднялся с табуретки, подошел к двери, остановился, словно вспомнил что-то.
— Не забывайте, — сказал он Азизу. — Вы не должны возвращаться сюда.
Азиз отчетливо увидел его утомленные глаза за стеклами очков. Сутулая щуплая фигура в проеме дверей, на миг в неподвижности. Потом он ушел, а Азиз еще долго смотрел на захлопнувшуюся за ним белую дверь.
Доктор Фуад... Азиз, помнишь ли ты доктора Фуада? Где он теперь? Жив ли? С того дня ты больше никогда его не видел. Люди говорили о нем разное. Кое-кто утверждал, что он был наркоманом. Не исключено. Ведь ему постоянно хотелось... забыться. Но ты, Азиз, хорошо знал его. Может быть, ты один только и знал по-настоящему, что это был за человек.
"Говорят, что у вас нет любви к родине, нет патриотизма". Это были слова доктора Фуада. Возможно, он так и не понял тебя, Азиз. А возможно, только в конце он стал видеть тебя таким, какой ты есть на самом деле. Верно, что у тебя не было ни отечества, ни народа, ни чувства патриотизма, когда ты жил в огромном особняке с садом, конюшней и слугами. Не было этого и потом, в бытность студентом медицинского факультета, когда ты проводил долгие часы у операционного стола, а вечерами возвращался в родительский дом в Каср ад-Дуббаре. Лишь значительно позднее ты узнал, что значит иметь родину, принадлежать ее народу. Ты постигал это постепенно, общаясь с молодыми людьми, которых Сидки-паша назьшал " элементами", а иные окрестили "наемниками зарубежных сил". Ты учился у тех, кого местные реакционеры называли "предателями и агентами": у Эмада и Хусейна, Хильми и Махмуда, который однажды бесследно исчез. Тебя многому научил Асад, погибший во время демонстрации, молчаливый охранник Мухаммед, который, возможно, сейчас проходит мимо твоей камеры, улыбаясь солнцу. Твоими учителями были и мальчонка, с нетерпением ждавший твоего приезда на берегу реки, и усталые феллахи, пропахшие потом и пылью, с которыми ты ехал в кузове грузовика лунной ночью, и старый полицейский, разделивший с тобой свой скудный ужин в подземном каземате. Среди тех, у кого ты учился, был и доктор Фуад, которого ты всегда будешь помнить, и Нация, которую всегда любить...
В то утро в огромном здании тюрьмы царила тишина. Двери камер были заперты. Не слышалось звука шагов в коридорах, исхудавшие тела на пальмовых циновках, с глухим стуком к закрытым дверям. Обычно кованые сапоги охранников день-деньской грохочут в тюремных блоках. В то утро их не было слышно. Не гремели ключи, не поворачивались со скрежетом в запорах. Никто не переговаривался, даже не перешептывался. Все замерло. Исчезли обычные звуки тюрьмы: песни, стоны больных, всхлипы, рыдания. Никто не кашлял, не чихал, не смеялся. Казалось, все вокруг замерло в ожидании какого-то страшного события. Абсолютная, бездонная и безграничная тишина, превращающая само время в медленную, удушающую, парализующую силу, которая давит на людей, сидящих или лежащих в камерах...
В каждой камере было пять человек. Пять тел в синих выцветших униформах. Пять неподвижных лиц, глядевших в ничто, пытавшихся проникнуть в неведомое. Их взгляды не встречались, каждый избегал смотреть на соседа.
А внизу, на площадке между двумя тюремными корпусами, стоял толстый человек с обрюзгшим лицом — его тонкие губы кривились в брезгливой гримасе. Его взгляд скользил по безмолвным желтым стенам с рядами зарешеченных окон вдоль шеренги солдат, застывших с тупой отрешенностью по команде "смирно". В эти минуты толстый человек вообразил себя генералом, осматривающим фортификации, и был уверен в своей победе в грядущей битве.
Рядом с ним стоял человек огромного роста. Его лысина блестела на солнце, самодовольно топорщились черные усы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128