"Прибыли и убытки" — эти слова нередко говорились им и во время политических дискуссий. "Мы должны точно подсчитать прибыли и убытки". Казалось бы, нет ничего необычного в этой фразе. Напротив, звучит разумно. Но эта манера подходить к решению проблем с холодной расчетливостью счетной машинки мешала ему завоевать полное доверие своих товарищей. Конечно, никто не станет отрицать, что разумно заранее точно рассчитать все последствия того или иного политического акта. И все же его торгашеские определения были неуместны.
"Прибыли и убытки". Быть может, эта краткая форма таила в себе ключ к разгадке тех явлений, с которыми Азиз сталкивался в прошлом и, вероятно, еще столкнется в будущем. Тем, кто родился в бедности, будь то в крестьянской или рабочей семье, терять почти нечего. Они не могут потерять свободу, ибо никогда не знали ее. Им легче переносить лишения и невзгоды, выпадающие на долю борцов за светлое будущее. Им не грозит лишиться собственной виллы, автомобиля, кафедры в университете или положения в обществе, ибо они ничем подобным не владели. Нет оснований и бояться за будущее, потому что и будущего, о котором стоило бы задуматься, у них тоже нет. Им нечего терять, кроме собственных цепей. Так что какие уж тут подсчеты прибылей и убытков? Их-то жизнь не баловала. Что они имели, кроме куска хлеба, добытого собственным потом, и неба над головой? Но если эти люди поймут законы развития общества, они способны стать неодолимой силой. И им не страшна тюремная решетка.
Но ты, Хусейн, так много получил от жизни. Богатый дом, автомобиль, профессию врача, процветающий кондитерский магазин, который ты когда-нибудь унаследуешь от отца. Те, кто имеет что-то — будь то земельные угодья, доходный дом, положение в обществе, какой-нибудь талант, пусть даже просто перспективы на будущее, — не готовы рисковать тем, что им дано судьбой. Тысячи крепких нитей привязывают их к возможностям, которые открывает им жизнь. Их амбиции — это те цепи, которые прочно удерживают их на месте.
Тюремное заключение — вот самое верное средство испытать человека на стойкость. Мрак тюремной камеры, дни, полные одиночества и тоски, долгие ночи и тишина, словно в склепе, — вот условия, при которых человек остается один на один с собою и скрытые противоречия становятся явными. Они, как канаты, тянут его в разные стороны. Сильные стороны его натуры вступают в борьбу с его человеческими слабостями: плотские желания с отречением от плоти, фальшь с истиной, способность сопротивляться с тягой к капитуляции, твердые убеждения с подспудными сомнениями. На первый план выходит извечный вопрос, от которого на время можно отмахнуться, но уйти от него нельзя: действительно ли ты веришь в дело, ради которого пожертвовал своей свободой? Ответ на него решает сразу все. Если человек говорит себе "да", никакие испытания не сломят его. Но как только рождаются сомнения, тут же начинается игра в "прибыли и потери", а с ней взвешивания и вычисления, оценки и переоценки. И в итоге побеждает эгоистический подход: главное— я, а после меня хоть потоп. Так начинается путь к духовному падению, трансформация человека, который превращается в послушную марионетку, которой можно манипулировать.
Как ты, Хусейн, ответил на этот роковой вопрос, когда он неотвратимо встал перед тобой в одну из холодных, темных ночей в камере-одиночке? Кто может знать, что творится в душе человека в такие моменты? Азиз расспрашивал надзирателя Мухаммеда о Хусейне, пытаясь по скупым фрагментам воссоздать картину той ночи, когда тот решал для себя этот вопрос. Мухаммед был единственным человеком для заключенных, который мог проявить дружеское участие в судьбе тех, кто жил на положении животных, запертых в одинаково безликие клетки.
— Мухаммед, ты помнишь тот день, когда предостерег меня относительно доктора Хусейна?
— Помню.
— Когда это было? Я что-то забыл...
— Это было в тот день, когда вас вызвали в административный корпус, чтобы устроить там вашу встречу с ним.
— А почему ты предупредил меня?
— Я тогда вам все и объяснил. Он перешел на особое положение.
— А с какого времени?
— Спустя два дня после того, как попал сюда.
— Ага. Значит, не с первого дня?
— Нет. Через два дня.
— Его что, пытали? -Нет.
— То есть, ты хочешь сказать, что с ним обращались не как с обычным заключенным?
— Да. Они, правда, беседовали с ним по нескольку часов подряд.
— Скажи, а ты видел, как его привезли?
— Видел.
— Ну и как он выглядел?
Мухаммед сосредоточился, пытаясь вспомнить.
— Он улыбался.
— Улыбался?
— Да, такая, знаете, глупая улыбка.
— Ну а еще что?
— Еще? Еще, помню, глаза у него бегали, как со страху у некоторых бывает.
— Но он ведь улыбался?
— Да, да. Фальшивая улыбка, понимаете? Как маска. Пытался вроде бы скрыть, что чувствовал на самом деле.
— Странный ты человек, Мухаммед. Не такой, как другие здесь.
— В этом моя трагедия. В чем-то мне, может быть, похуже, чем вам. Вы люди с идеей. Готовы защищать ее при любых обстоятельствах. А я вынужден каждый день быть свидетелем вещей, которые очень не хотел бы видеть. Так охота вернуться к прежней жизни... Днем делать туфли, а вечером играть на уде и петь.
— Ты дома пел?
— Не только дома. Где угодно.
— Мухаммед, а с каких пор ты здесь работаешь?
— Да уж три года.
— И говоришь, всякого тут насмотрелся?
— Ох, всякого. Сколько людей перебывало здесь.
— Я хотел бы услышать твое личное мнение. Как ты можешь объяснить то, что произошло с доктором Хусейном?
Долгая пауза. Слышно было, как где-то лилась вода из крана. А когда Мухаммед заговорил, слова его прозвучали тихо и отчетливо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128