Одних толкает голод, других мечта об иной жизни. Есть и такие, вроде меня, которыми движут, как ты выражаешься, философские размышления. Но я хочу тебя вот о чем спросить: что мы должны делать в жизни? Есть, пить, получать удовольствия, зарабатывать деньги, плодить детей и умирать? И все?
— Э, нет. Гораздо больше. Мы обязаны изменять то, что вокруг нас, оставить после себя что-то стоящее.
— Ты всматривался в глаза детей, которые живут в трущобах?
— Конечно. Каждый день.
— А видел ты больных в очереди у больницы Каср аль-Айни?
— Иногда проходил мимо.
— Видел ли ты молодого человека, у которого взрывом оторвало обе ноги?
— Нет. А к чему ты клонишь?
— Видел ли ты Асада, лежащего на мраморной плите в морге?
— Асада? Кто такой Асад? И вообще, что с тобой происходит?
— Ничего. Я не могу сидеть сложа руки и наблюдать.
— Но ты и не сидишь сложа руки. Ты действуешь, что-то предпринимаешь.
— Да, так. Но недостаточно. Я способен на гораздо большее. Скажи мне, наступит ли когда-нибудь конец этим страданиям на нашей земле?
— Когда-нибудь наступит. И не только у нас везде.
— Так почему же ты не хочешь, чтобы мы ехали вместе?
— Напротив — хочу. Но, может быть, тебе лучше еще раз обдумать все как следует?
— С чего ты взял, что я уже не обдумал? Эмад пристально посмотрел ему в глаза.
— Ты когда уезжаешь, Эмад?
— На той неделе.
— Я еду с тобой.
— Нет, лучше я поеду один и подожду тебя там.
— Где там?
— В Александрии.
Тело двигалось легко. Казалось, оно парит в безвоздушном пространстве. Сумка, которую он нес, была легкой как перышко. Азиз положил в нее роман Стейнбека "Гроздья гнева", который купил почитать в дорогу. Рядом шел отец, погруженный в свои невеселые раздумья. Конечно же, он мечтал, чтобы его сын стал знаменитым врачом. Но сын поступил иначе — забросил все ради какой-то безумной идеи, рожденной его юношеским воображением. Отец сгорбился, словно на его плечи опустилась невидимая ноша, шел тяжело, с трудом двигая ватными ногами. Азиз избегал его взгляда. Он никогда и в мыслях не держал обидеть отца, а сейчас чувствовал, что старый человек, идущий рядом с ним, несет в себе горечь, которую тщетно пытается скрыть.
Азиз поднялся в вагон второго класса, прошел по проходу в поисках свободного места. Забросив сумку на багажную полку, он приблизился к окну. Вновь увидел седую голову отца, его усталые глаза, слегка дрожащую руку с выпуклыми венами, подносящую сигарету ко рту. Проводы затягивались: чертов поезд, кажется, задерживался с отправкой. Минуты тянулись медленно, и это тяготило обоих. Они с отцом не привыкли открыто выражать свои чувства и теперь оба молчали. Наконец прозвучал сигнал к отправлению, вагоны дернулись, медленно поплыли вдоль перрона.
Отец сказал:
— Сынок, ты уж, пожалуйста, недолго...
Преподаватель физики объяснил им закон тяготения для определения массы, веса и плотности. Позднее Азиз стал открывать для себя совсем другие законы, управлявшие весом и плотностью его тела. Эти законы не имели ничего общего с теми, что ему довелось изучать в школе и колледже. Они, оказывается, могли сделать его тело легким, как бабочка, или, наоборот, тяжелым, как чугунное ядро. Ему предстояло пройти весь этот путь: понять, что такое нищета и каторжный труд, беды и страдания тысяч и тысяч людей, прежде чем мелькнула в его мозгу удивительная догадка о том, что вопреки общепринятому мнению существуют в природе законы веса, плотности и тяготения, не имеющие никакого отношения к науке, которую он так старательно постигал в колледже.
Никогда прежде это открытие не проникало в его сознание с такой отчетливостью и остротой, как сейчас, здесь, в тюремной камере, где он лежал на матрасе, заляпанном кровью, с клоком ваты, торчащим из дырки.
Теперь только он в полной мере испытал удивительное ощущение полной невесомости. Время здесь не имело границ, размышлять можно было бесконечно. Его мучители надеялись, что, запертый в четырех стенах, он утратит волю к борьбе и погибнет. Но именно здесь ему открылось то, о чем он не догадывался раньше. Именно здесь он сумел познать себя...
Двадцать третий день голодовки. Странное ощущение бесплотности. Кажется, что тело постепенно перешло в иное состояние, медленно испарилось, стало облачком высоко в небе, вне действия земного притяжения.
Когда он поднимался по железной лестнице, его покачивало от слабости. Ему казалось, что он наглотался какого-то зелья: приятное головокружение, гордое сознание победы над плотью, голодом, физическими страданиями.
Двери камер на третьем этаже были распахнуты — черные П1СТИ, разинутые в пространстве. Он запрокинул голову в небо. Голубой квадрат, перечеркнутый черной колючей проволокой. Эта проволока была неотъемлемой частью тюрьмы — тесной клетки, населенной бесплотными призраками. Эта клетка была создана на заре истории для тех, кто отказывался смириться с установленным порядком вещей.
Двери были распахнуты, потому что тюремщикам было незачем остерегаться заключенных, толстобрюхий стражник у тюремных ворот больше не испытывал необходимости быть начеку. Истощенные голодом узники лежали почти без движения. Их было пятеро в каждой камере, расположившихся на маленьком квадрате асфальта: четверо в ряд и один — поперек, возле их ног. Пять бритых голов, выглядывающих из-под черного одеяла. Они едва заметно дышали, источая гнилостный запах пустых желудков через полуоткрытые рты. Все они были похожи друг на друга: провалившиеся глаза, острые скулы, нелепо торчащие уши, восковые лица, покрывшиеся черной щетиной...
Иногда из-под одеяла высовывается длинная худая рука, слабо покачивается, отгоняя мух, вьющихся над головами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128